Жернова. 1918–1953. Старая гвардия

Во главе стола, под темным пятном в углу, где раньше размещались иконы, а теперь, — только не в углу, а на стене, — висела в рамке под стеклом Почетная грамота Верховного Совета СССР, восседал сам председатель колхоза Михаил Васильевич Ершов, человек лет пятидесяти с небольшим, круглолицый, простоватый на вид, но с умными, все видящими глазами.

По правую руку от него расположился секретарь партячейки Пантелеймон Вязов, год назад вернувшийся в родную деревню из города, где так и не смог прижиться, мужик сорока лет, степенный, но для секретаря слишком молчаливый, зато надежный, как старая борона, которую куда ни приткни, везде она будет покорно дожидаться своего часа, а потом, волочась за равнодушным мерином, рыхлить слежавшуюся землю покривившимися зубьями, с треском вырывая из нее корни пырея и молочая.

По левую руку от председателя сидел его ближайший помощник и дальний родственник, грамотей и проныра, Петр Коровин, еще совсем молодой человек, три года как из армии и два года как женатый, умудрявшийся каким-то образом доставать для колхоза такие дефицитные материалы, какие выдаются лишь по именным обкомовским спискам.

Рядом с ним согнулся над столом Аким Щукин, единственный в колхозе бригадир, знаток крестьянского труда во всем его многообразии, жилистый и горластый, до недавних пор работавший на железке, выжаренный солнцем и высушенный ветрами до такой степени, что и не поймешь, сколько ему лет, — тоже человек надежный и безотказный на любое дело, но затаивший в лице своем и водянистых глазах настороженную подозрительность и неудовлетворенную озлобленность, готовую выплеснуться в резком слове и движении. Аким Щукин полтора года хлебал тюремную и лагерную баланду по обвинению в подрывной деятельности на железнодорожном транспорте, был выпущен досрочно по амнистии, но больше, может быть, потому, что жёнка его все эти полтора года обивала пороги всяких кабинетов, дошла до самого всесоюзного старосты Калинина, доказывая невиновность своего мужа.

Пятым был Задонов. Его усадили на противоположном конце стола, напротив председателя, на место, которое в обычное время занимает хозяйка, а в необычное, как сейчас, почетный гость.

Алексею Петровичу стало ясно с первого же взгляда, что люди эти встречаются за этим столом часто, каждый знает свое место и каждый этим своим местом дорожит, что это не просто люди одного дела, но и одной крестьянской души, однако каждый пришел к месту за этим столом своим, отличным от других, путем, выстрадал это место поисками своей правды и справедливости, саднящими рубцами на теле и в душе своей от непонимания других, потому что у каждого своя правда и своя справедливость. Разве что Петр Коровин выпадал из этого дружества, но и на нем виделся отсвет его неумолимой правды.

Алексей Петрович не впервые встречается с подобными людьми, он знает их нрав, их больные места, которых лучше не касаться, но знает также, что лучше этих людей нет во всем мире, что они-то и есть русский народ, а он, Алексей Задонов, лишь малая и не самая лучшая его частица. В такие минуты, то есть когда он вполне отчетливо ощущает себя частицей своего народа, душа его переполняется любовью и нежностью, глаза заволакивает туманом, ему хочется обнять каждого и говорить, говорить об этой своей великой любви, к которой, впрочем, примешано много такого, что, когда начинаешь-таки говорить, почему-то выходит пошло и гнусно, так что потом, когда этот восторг угаснет, жалеешь о сказанном, стыдишься и коришь себя самыми последними словами.

Все пятеро только что из бани, все красные, распаренные, с бисеринками пота на лицах, все в белых рубахах и белых же подштанниках. Они успели выпить по стакану разведенного спирта, настоянного на корне калгана и еще каких-то травах, похрустеть зеленым луком, солеными пупырчатыми неженскими огурцами, редькой, чесноком и прочими дарами здешней земли, похлебать налимьей ухи и теперь, разморенные и осоловелые, перебивались неспешными разговорами о погоде, о виде на урожай картошки, того-другого-третьего, про то еще, что если дожди зарядят, то все погниет на поле, зато грибам-ягодам хорошо, вспоминали всякие житейские истории — все это уже под жареную на сале молодую картошку — и с любопытством поглядывали на Алексея Петровича, который ни о чем не спрашивал и ничего не записывал в отличие от районных и областных газетчиков, а ел-пил без всяких церемоний и не спешил выделиться ни своими знаниями, ни своей бывалостью, но разговор поддерживал непринужденно, словно и для него погода и урожай зерна, сена и картошки, грибов-ягод и всего остального имели такое же значение, как и для любого колхозника.

— А вот ты скажи, Петрович, — обратился к нему бригадир Щукин, полагавший, что коли кто пьет с ним водку и только что голяком принимал от него на самом верхнем полке нахлестывания березовым веником, тот уже человек свой в доску и к нему можно обращаться на «ты». — А вот скажи, Петрович, какое твое мнение насчет войны: будет она в ближайшее текущее время или нет? И с кем будет — с Антантой, Польшей или с Германией?