Жернова. 1918–1953. Старая гвардия

— В ближайшее? — Алексей Петрович, не ожидавший подобного вопроса, задержал у рта вилку с насаженной на нее жареной картофелиной, круглой и чистой, будто выточенной из слоновой кости, но немного припеченной с одного бока, посмотрел в морщинистое лицо Щукина влюбленными глазами и произнес уверенно: — В ближайшее время войны не будет. Что они, дураки, что ли? Если они нас не победили в прошлой войне, то как же они нас победят в следующей, когда у нас не только пушки-пулеметы, но и танки, и самолеты, и все прочее имеется? И не хуже, чем у них, — говорил он, даже не подозревая, что выражает не свое мнение, поскольку своего мнения у него на этот счет пока еще не сложилось. Но именно это мнение казалось ему наиболее верным и логичным. И он продолжил: — Нет, они понимают, что с нами теперь драться им не с руки. Вот если они все объединятся против нас: и Антанта, и Германия, и Япония с Америкой, и та же Польша, тогда — да, тогда вполне возможно, — добавил он уже от себя, уверенный, что такого объединения быть не может.

— А что, и не объединятся? — не отставал Щукин, заглядывая снизу вверх в глаза Алексею Петровичу темными щелками глаз, запрятанных в морщинки дубленой кожи.

— В ближайшие годы — вряд ли. Это не я так считаю, так считает, например, командарм Блюхер. Да и Сталин тоже так считает, — прибавил Алексей Петрович для большего веса, полагая, что коль скоро Сталин не возразил Блюхеру, следовательно, согласен. — Но это не значит, что Гитлер, например, по своей самонадеянности, не решится на самоубийственный шаг и не развяжет войну против нашей страны без всякой Антанты. И даже против нее тоже. Как в Первую мировую.

— Значит, может решиться… — думая о чем-то своем, согласился Щукин. Потом воздел многозначительно палец вверх, заговорил, все более озлобляясь: — Вот ты, Петрович, говоришь: танки-самолеты! А я тебя спрашиваю: а в танках-самолетах кто? — И сам же решительно и зло отрубил: — Мужик. А кого мужик пойдет защищать против этого Гитлера? Кого? И надо ли их защищать от Гитлера-то? Может, Гитлер-то и лучше окажется, чем иные-прочие? А? Конечно, Гитлер — он с ружьем придет, оттого и обидно, и на ружье ружье требуется. А если какой другой инородец приходит с мошной? Или, к примеру сказать, с Библией? Или другой какой ученостью? Что тогда? Хрен-то редьки не слаще. То-то и оно…

— Как — кого защищать? — не понял Алексей Петрович. — А разве свои детишки не требуют защиты? А земля, родина, наконец?

— Родина, детишки — это мне понятно. Они и при царе бымши родиной и детишками, — гнул свою линию Щукин. — А что касаемо земли… Чья нонче, скажи на милость, земля? Общая. Ничья, стал быть. А откуда такое понятие? От власти. А власть чья? Тоже ничья. Я вот на железке пуп надрывамши… Есть у рабочего человека власть? Нету. Есть у крестьянина? Тоже нету. Ты вот у председателя у нашего, у Михал Василича, спроси: есть у него власть? Нету. А у кого она, власть-то эта? — уставился на Алексея Петровича всем своим морщинистым земляным лицом, ухмыльнулся: — Сам знаешь, у кого… Это что же получается — их и защищать? Сомнительно.

— Ты чего несешь, Акимка? — будто пробудился от дремы Пантелеймон Вязов и с опаской посмотрел на столичного гостя. — Что значит, власть ничья? Это ты брось! Бывший рабочий человек, а так отстало рассуждаешь.

— Какое у меня имеется от практической жизни понятие, так я и рассуждаю, — огрызнулся Щукин и потянулся за бутылкой.

— Вредное у тебя понятие, скажу я тебе, — отрезал Вязов. — А Примерный устав сельхозартели что говорит? Он говорит, что земля принадлежит колхозу на вечные времена. А ты говоришь — ничья. Эка куда загнул! — И, обращаясь к Алексею Петровичу: — Вы не слушайте его, товарищ корреспондент: это он по пьяному делу несет несусветное. Проспится — по-другому запоет. У нас на деревне всегда так: по пьяному делу хочется человеку противоречить натуральному движению вещей, вот он и противоречит. Другие-какие не поймут и в крик: контра! А какая Щукин контра, скажи на милость? Никакая! Язык без костей — вот и вся его контра. А работника такого — поискать стать.

— Да вы не беспокойтесь: я все понимаю, — заверил Вязова Алексей Петрович.

Но Вязов продолжал беспокоиться:

— Опять же, скажу я вам, обидели человека: возвели на него напраслину, в тюрьму упекли. Вот он, Акимка-то, и злобится. Потом, правда, помиловали, шкура заросла, а душа… душа — она болит долго. Это понимать надо.

— Да вы не волнуйтесь: я все понимаю, — еще раз попытался прекратить опасный разговор Алексей Петрович, но его перебил Щукин: