Жернова. 1918-1953. В шаге от пропасти

Зареченка расположена на полпути между Третьяковкой и Борисово, и если кто-то отправляется пешим порядком в сельсовет или в правление колхоза, в сельпо или еще по какой надобности, то этот путь вдвое короче, чем по дороге вдоль реки. Зато на этом пути две переправы, и когда на том берегу привязана лодка, это значит, что кто-то отправился по делам коротким путем. А на телеге туда не проедешь: брода здесь нет, река глубока и стремительна, хотя и не шибко широка.

Изба, в которой поселились мы: я, папа, мама и Людмилка, предпоследняя. Напротив никаких изб нету: все остальные — ближе к реке. Изба большая, из двух половин. На одной половине живем мы, на другой хозяева: дед с бабкой. Дед похож на Деда Мороза: бородатый и волосатый, а бабка — на Бабу Ягу: у нее даже нос крючком и бородавка над верхней губой. При этом она все время что-то бормочет. Мама говорит, что они куркули, у которых даже снега среди зимы не выпросишь.

На нашей половине большая русская печка, между стеной и печкой, почти под потолком, устроены полати. Я сплю на полатях, Людмилка на печке, а мама с папой в отдельной комнате, на кровати с блестящими шарами, там же стоит комод и висит большое зеркало.

Чтобы попасть на нашу половину, надо пройти через сени, где выстроились в ряд кадушки и лари, на стенах висят косы и серпы, хомуты и всякие веревки. Из сеней тяжелая дверь ведет в овчарню и коровник, по утрам оттуда слышится цвиканье молочных струй о стенки подойника, но я не помню, чтобы бабка приходила на нашу половину с молоком или с шанюшками, как приходила частенько тетя Груня.

На нашей половине четыре окошка, между рамами узкие деревянные корытца, в корытцах стоят солонки с серой солью и лежат дохлые мухи. В два окошка видны старые липы, за ними луг и озеро вдали, в другие два — изба Третьяковых, поле и лес. Лес такой темный и плотный, как забор из штакетника, что в него не войти, а если войдешь, то не выйти.

Мама разрешает нам гулять возле избы или на лугу под старыми липами, которые хмуро смотрят на наш дом и всё чего-то ждут и ждут, только непонятно, чего.

За этими липами начинается спуск к озеру. Озеро маленькое, но это сейчас оно такое, а когда мы приехали в Третьяковку, была весна, озеро выпило много воды из Чусовой и подступило к самым липам, а Чусовая отдыхала в этом озере, как тот длинный и толстый уж, который проглотил большую лягушку. Потом река утекла в дальние страны, озеро осталось одно-одинешенько, вокруг него выросла высокая трава, в траве ходят журавли и ловят лягушек, а на берегу стоят белые цапли на одной ноге и смотрят в воду, где плавают маленькие рыбки.

Мама строго-настрого запретила мне ходить к реке и озеру, потому что в реке я могу утонуть, а вокруг озера болото, в котором живут гадюки и ужи. Но по этому болоту бродит старый мерин по кличке Бодя, ест траву и совсем не боится гадюк и ужей. Он такой же добрый, как и дядикузин Серко: его можно потрогать за морду и он с радостью берет из рук траву, потому что не надо наклоняться. Но больше всего Бодя любит черный хлеб с солью. Мама сама давала мне хлеб и водила меня к Боде, чтобы мы подружились, потому что он ходит везде, даже подходит к нашему крыльцу и может стукнуть меня копытом или укусить, а если мы подружимся, то он не стукнет и не укусит. И мы подружились. Теперь Бодя, завидев меня, тоненько игогокает, чтобы я подошел к нему и дал хлеба с солью, потому что сам он подойти не может: его передние ноги связаны толстой веревкой. И журавли с ним тоже подружились: они ходят вокруг и заглядывают ему под брюхо, но Бодя машет хвостом туда-сюда, попадает по журавлю, тот сердится, хлопает крыльями и кричит: «Кры-ку-кры!» — А по самому Боде прыгают какие-то птички и ловят мух и слепней.

В Третьяковке живут совсем другие люди — не такие, как в Борисово. И мальчишки с девчонками здесь тоже не такие. Они все светлоголовые, глаза у них тоже светлые, будто они все братья и сестры и у них одни и те же родители. Даже лица у них совсем не загорелые, а белые-пребелые. И многие — с конопушками. Хотя Третьяковка — деревня маленькая, детей здесь много, поэтому ее называют Америкой. Наверное, потому, что Америка — это такая страна, где тоже много детей.

Когда мы приехали в Третьяковку и я первый раз вышел на улицу, меня окружили со всех сторон и стали дразниться:

— Жид, жид, жид! По жердочке бежит! Упал, перевернулся, в болоте захлебнулся!

— Я не жид, — говорю я. — Я — русский.

— А вот и нет! А вот и нет! — особенно старательно дразнятся девчонки. — Вы от войны сбежали.

Я бы, конечно, будь мальчишек один или двое, полез бы драться, но их штук десять, и среди них очень большой мальчишка, года на два-на три старше меня, — Толька Третьяков. Он, правда, не дразнится, но и не мешает другим.