Жернова. 1918-1953. В шаге от пропасти

Вскоре мама пошла работать, а через какое-то время и папа. Теперь у нас стал появляться настоящий хлеб, а не из высевок, и даже картошка. Нас с Людмилкой по утрам мама отводит к бабе Анисье, которая живет почти возле самой реки. У бабы Анисьи своих маленьких внуков — целых восемь штук, из них получился детский сад. Баба Анисья весь день возится возле печки, гремит чугунками или ковыряется в огороде. Она кормит нас раз в день, в основном вареной картошкой с молоком и хлебом, и сразу же укладывает спать. Для этого в сенях устроено что-то вроде яслей, на доски брошено сено, на сено какая-то тряпка, на тряпку вповалку укладываемся мы, сверху набрасывается огромное лоскутное одеяло, затем баба Анисья задергивает нас пологом, чтобы в ясли не пробрались мухи, велит нам немедленно закрывать глаза и уходит. Но глаза почему-то не закрываются: начинаются щипки, возня, сдавленный смех, визг и охи-ахи. Если баба Анисья застает нас за этой возней, то тут же раздает своим внукам шлепки, больше всего достается старшему внуку Федору — меня с Людмилкой она не трогает, — и внуки ее и внучки, быстро смекнув, что к чему, зачинщиками возни выставляют нас, за что им попадает еще больше.

Проходит еще несколько минут — и мы засыпаем, потому что во сне быстрее растешь.

Во все остальное время, то есть когда мы не едим и не спим, мы предоставлены самим себе, можем даже пойти к реке, но Федор, семилетний увалень с льняными волосами и светлыми глазами, следит, чтобы никто не отбивался от стаи и близко к воде не подходил. Теперь больше всего достается мне, при этом Федор выбирает момент и норовит дать ногой под зад, чаще всего без видимой причины. Я тут же оборачиваюсь и кидаюсь на него. Затевается возня, в которой принимают участие почти все внуки и внучки бабы Анисьи, и длится она до тех пор, пока мы не устанем. Только моя сестра стоит всегда в стороне, засунув в рот большой палец, и безучастно наблюдает за этой возней.

В избу мы возвращаемся вывалявшимися в песке, чумазые и сопливые, иногда с разорванными рубашками. Маме такой детский сад показался слишком опасным для нашего здоровья, да и рубашек на меня не напасешься, и она забрала нас от бабы Анисьи. Теперь мы с Людмилкой сидим дома одни-одинешеньки, мама прибегает раза два со своей работы, то есть с соседнего поля, на котором растет репа, которую надо пропалывать, которая еще маленькая и может помереть от травы, которая ее душит, потому что которая… которая… мама кормит нас, укладывает спать и уходит.

Потом начался сенокос, оттуда не набегаешься, на меня легла обязанность кормить сестренку и самого себя, то есть все делать за бабу Анисью и маму. Это оказалось не так просто, особенно с кормежкой, хотя все стоит на столе: нарезанный хлеб, молоко в кружках, каша в чугунке, завернутом в старое мамино пальто. Самое сложное — накормить Людмилку: она капризничает, размазывает кашу по своему лицу, и чуть что — в рев. А ей, между прочим, скоро пять лет. Я в ее годы был совсем не таким, то есть послушным и сообразительным, о чем мама всегда рассказывает новым своим знакомым тетям, кто еще про это не знает. Тети ахают, гладят меня по голове, иногда дают конфетку, а потом начинают рассказывать про своих детей или внуков, тоже очень послушных и сообразительных, но слушать про это скучно и неинтересно, и я ухожу в свой угол, где у меня в банке из-под чая хранятся всякие ценные ценности: обломок перочинного ножа, колесики, пуговицы и серебряный крестик без колечка, куда просовывают веревочку.

Глава 21

Однажды мама сказала, что завтра мы поедем в Борисово и запишемся в библиотеку. Я давно уговариваю ее поехать в эту таинственную библиотеку, о которой она как-то сама упомянула и забыла, а я не забыл, потому что теперь некому стало читать книжки, да и книжек нет ни одной: все они остались в Борисово у тети Лены.

И вот это завтра наступило.

Мама запрягла Бодю в телегу, на сено посадила Людмилку, а мы с мамой сели на скамеечку, мама взяла вожжи, сказала: «Но! Пошел!», — и Бодя пошагал по улице к реке, затем повернул налево между двумя домами и вышел на дорогу.

И тут мама дала мне вожжи и сказала:

— Ты уже большой, давай правь лошадью. Я в твои годы сено возила и снопы.

И я стал править.

Вообще-то, править Бодей совсем легко: он сам знает, куда ему идти, поэтому идет себе да идет, но если совсем им не править, он может остановиться и приняться есть траву. Поэтому надо все время подергивать вожжами и кричать громким голосом: «Но-ооо! Пошел, старый лентяй!» Боде обидно, когда его так называют, поэтому он сердито фыркает, машет хвостом и шагает без остановок.

Сначала мы ехали вдоль поля с горохом и овсом, потом поле кончилось, лес подступил к самому берегу, а в лесу притаился глубокий и широкий овраг, по дну которого течет ручей, над ручьем висит мостик, в ручье лежат большие мокрые камни, между ними плавают маленькие рыбки. Переезжать через речку надо осторожно, чтобы не свалиться в овраг, и мама берет у меня вожжи.