Жернова. 1918-1953. В шаге от пропасти

Перед закатом в лагерь, устроенный в глухом распадке, пришел взвод Ивана Брусьева. Бойцы притащили трофеи: автоматы, винтовки, два пулемета, патроны. Многие щеголяли в пятнистых куртках карателей, в коротких немецких сапогах и шнурованных ботинках. Привели пленного, здорового парня лет двадцати пяти, с большой круглой головой и маленькими серыми глазами. Парень был босиком и без униформы — в одном белье, правая сторона лица оплыла сизым кровоподтеком.

— Вот, — сказал Иван, показывая рукой на пленного. — Пытались впятером нас обойти с тыла, да Шишка их учуяла. Ну, мы их гранатами. Четверых положили, а этого лишь оглушило. Однако, когда мы на него кинулись, он, дьявол, очухался и давай наших мужиков таскать — втроем еле сладили. Кусался, гаденыш. Тимофею Кулыге руку прокусил. Стукнули его прикладом — только тогда и повязали… Вот тут документы, карта и еще какие-то бумаги — все собрали, что смогли, — и с этими словами Брусьев протянул Филиппу Мануйловичу офицерскую сумку.

Филипп Васильевич сумку передал комиссару, Антону Перевозчикову, велел:

— Глянь-ка, что за птица нам попалась. Да потряси его хорошенько: сколь воюем с ними, а кто они и что, толком не знаем. — Повел рукой, точно хотел определить размеры незнаемого, закончил: — Пойду, секреты проверю, а то, не ровен час… — И тут же растаял в вечерних сумерках среди сосен и елей.

Антон Перевозчиков велел посадить пленного наземь, сам устроился напротив на замшелой лесине, стал смотреть документы. Все удостоверения личности подтверждали, что карательный батальон действительно состоит из латышей, хотя документы писаны по-немецки, и печати на них тоже немецкие, но фамилии латышские, имена тоже, и приписаны латыши к легиону СС «Латвия».

Пленного, судя по удостоверению, звали Янис Круминьш.

Перевозчиков почесал заросший жесткой щетиной подбородок, покачал головой.

— Фамилия больно уж знакомая, — произнес он. И повторил несколько раз, пытаясь вспомнить, где такую фамилию слыхал: — Круминьш, Круминьш, Курминьш… Черт его знает, не помню.

Пленный сидел, вытянув длинные ноги с большими белыми ступнями, смотрел в землю, шмыгал раздувшимся носом, косил серым глазом на комиссара.

— А ты спроси у него, чего он в эсэсовцы подался? — посоветовал Брусьев. — И вообще: сам-то он что думает?

— Круминьш! — окликнул пленного Перевозчиков.

Тот поднял голову, уставился на комиссара пасмурным взглядом.

— Скажи, Круминьш, из твоих родственников никто не служил в латышских стрелках? Ну, из тех, которые за революцию сражались в России?

— Их ферштеен нихт, — пробормотал парень. И добавил: — Русски не понимать.

Взорвался Тимофей Кулыга:

— Ах ты, сука! Не понимаешь, значит? А не вы жжете наши деревни? Не вы детишек да баб в огонь мечите, как скотину бессловесную? — Кулыга топтался возле пленного, тыча ему в лицо прокушенной рукой, обмотанной тряпицей, брызгал слюной. — А вот мы тебя, чухня вонючая, поджарим на костре, тогда ты у нас все вспомнишь, тогда ты у нас не только заговоришь, но и запоешь…

Пленный дернулся, отпрянул от Тимофея, на посеревшем его лице выступил пот.

— Я недавно в батальоне, — заговорил он торопливо по-русски, лишь разрывая некоторые слова. — Всего год. Я еще не участ-вовал в операциях. Меня силком взяли. Не хотел я идти — заставили. Я вам все скажу. Мой дядя был в латышских стрелках. Коман-довал полком. Был комму-нистом и комис-саром. Я против немцев, я за советскую власть. — И посмотрел с надеждой на комиссара.

— Видал? Сразу русский вспомнил! — удовлетворенно осклабился Кулыга. — Это мы его еще и пальцем не тронули, а тронем — все вспомнит.

— За советскую власть, говоришь? А унтер-офицера тебе за что дали? — спросил Перевозчиков. — Вот в книжке у тебя записано: награжден «Крестом за боевые заслуги», знаками «Участник пехотных атак» и «Отличный стрелок». И воюешь уже второй год. Не против немцев же… Так что ты нам мозги не пудри, парень: они у нас пудренные.

Вспыхнувшая было надежда в глазах Круминьша потухла, он отвернулся, сплюнул кровавый сгусток, произнес угрюмо:

— Ничего я вам не скажу: все равно расстреляете.

— Расстреляем?! — вновь завелся Тимофей Кулыга, тряся седой бородою, подступая к пленному. — Ремни резать будем, на костре зажарим, падла фашистская! Смерти легкой захотел? Не будет тебе легкой смерти, гитлеровский ублюдок! Сам, вот этими руками на куски порежу! На кол посажу! За внука моего! За старуху-мать! — И, вдруг, взвизгнув, подпрыгнул и ударил ногой в лицо сидящего Круминьша.

Голова у пленного отлетела в сторону, но он усидел.

— Товарищ Кулыга! — повысил голос Перевозчиков. — Прекратите безобразие! Мы не фашисты. — И, уже спокойным голосом: — Да и что он нам расскажет? Нечего ему рассказать, потому что и сам ничего не знает. Вот тут вот, в сумке, карта есть, она нам больше расскажет. Так что, товарищ Брусьев, отведи его подальше, к оврагу… ну и — сам знаешь.

Латыша подняли, поставили на ноги, но он вдруг рухнул на колени и, давясь рыданиями, стал выкрикивать бессвязно: