Жернова. 1918–1953

А еще демонстрации против религии, которая есть опиум для народа, — и тоже с песнями, с флагами и под оркестр. Наблюдали, как сбрасывали с церквей кресты, с колоколен — колокола. Жутко, но завлекательно. Или против английского империализма, душителя колониальных народов. Или против троцкистов и их пособников, которые льют воду на мельницу мирового капитала… Да мало ли что! Народу тьма, гармошки, песни, флаги, портреты вождей — и все это катится по бывшему Невскому, по бывшему же Литейному, теперь проспекту имени товарища Володарского, погибшего на боевом посту, по мостам и под мостами, с шумом, громом, гулом, смехом. Тут уж забываешь самого себя, хочется орать — не важно что, и кажется иногда, что если сильно оттолкнуться ногами от брусчатки, то взлетишь выше Зимнего, выше Исаакия и Петропавловки.

Такого чувства Васька не испытывал даже в детстве, когда по весне высоко в небе пролетают стаи журавлей и манят за собой в далекую даль тревожным курлыканьем. Нет, в деревне совсем не то. Там ты стоишь один, а вокруг тебя лес да небо, да тишина, и лишь крики птиц, плывущих в вышине.

А здесь, в Питере, куда ни шагни, везде люди и люди, и одному остаться никак невозможно. Васька, впрочем, и не стремится к одиночеству. Ему нравится чувствовать себя как бы попавшим в огромный водоворот, какие случаются на реке в половодье, когда вдруг подхватит лодку, и сколько ни маши веслом, а ее все крутит и крутит, пока водоворот сам тебя не отпустит на тихую воду, — и жутко и радостно одновременно.

Однажды к Ваське в перерыв подошел комсомольский секретарь Димка Пастухов, один из главных заводил всяких мероприятий. Он долго пытал Ваську, интересуясь, откуда он родом, кто родители и какое он имеет мнение насчет политики партии по всем вопросам индустриального, культурного и колхозного строительства. А также по международному моменту. Спрашивал Пастухов и о том, что пишут из деревни, и Ваське впервые после заполнения опросного листа пришлось врать и выкручиваться… нет, не по части политики, а по части того, кто его родители, что пишут из деревни и какое там положение.

Письма же из дому приходили одно тревожнее другого. Полина писала, что жизнь на мельнице стала совсем никудышной, что хрипатый Касьян, став директором мельницы, пьет почти без просыпу, пристает к ней, к Полине, и однажды Лешка огрел его колом, так что все очень перепугались: вдруг Касьян возьмет да и вызовет милицию, и Лешку, как и отца, посадят в тюрьму. Мать уж собралась было задобрить Касьяна деньгами, какие удалось скопить за божницей, но Полина воспротивилась. И сыновья тоже.

Впрочем, как выяснилось, Касьян и сам испугался больше всех и даже не думал никуда жаловаться. Зато Лешка ходит теперь гоголем, и Касьян уступает ему дорогу.

Все, слава богу, обошлось.

Писала Полина, что мать последнее время прибаливает и часто молится за отца, от которого до сих пор ни слуху ни духу, а также за Ваську и Петьку; что мельница приходит в упадок — то одно сломается, то другое, что помольщики к ним почти не едут, а Лешка говорит, что он не дурак работать на хрипатого Касьяна, да еще задаром, так что все приходится делать ей с матерью, но план они выполнить не могут и налог сдавать нечем.

Плохие вести шли из деревни, но Васька не стал рассказывать Пастухову правду, а отделался тем, что пишут ему редко и он не в курсе. Пастухов порасспрашивал еще о том о сем и отвалил, так и не сказав, почему это он вдруг заинтересовался Васькиным ко всему отношением. Может, у них там, в комсомоле, думка есть принять Ваську к себе, но от одной мысли, что ему придется принародно рассказывать байки о своем прошлом, у Васьки внутри все холодело и хотелось бежать куда глаза глядят. Только разве от себя убежишь?

А еще был Первомай, и Васька вместе со всеми путиловцами прошел в огромной колонне через весь Ленинград. Он так был потрясен грандиозностью этого шествия и той малостью, ничтожностью, какой представлялся сам себе в сравнении с этой гигантской массой, что несколько дней ходил как бы сам не свой, не понимая, что его так тревожит.

Вдобавок ко всему он впервые в своей жизни собственными глазами видел пролетарских вождей, которые вместе с Лениным-Сталиным совершали величайшую революцию и сегодня ведут за собой «весь мир голодных и рабов», что поднимало Ваську в собственных глазах необыкновенно.

Правда, из того ряда, где шел Васька, вождей видно было плохо, как каких-нибудь букашек, но это были именно они — и восторг охватывал Ваську с головы до ног. А когда свершится мировая революция, тогда он пройдет в такой колонне, которая опояшет весь мир — вот это будет да, вот это будет шествие! И ему было жаль своих братьев и сестер, всех луживцев, которые лишены этого в своем захолустье. В то время как он принимает участие в строительстве новой жизни, они там, в глухомани, все еще барахтаются в жизни старой и не видят того, что видит Васька.