Жернова. 1918–1953

Митрофан, заметив его растерянность, решил, что надо сказать парню что-то еще, чтобы уж никаких сомнений.

— Ты, Васек, дурные мысли… тово-этово… из головы выбрось. Мануйлович или, скажем, Мануйлов — все одно. Это как бы на разных языках. Наталья Александровна мне сказывала, что если по-нашему будет Иван, то на германском наречии получится Иоан, а на польском — так и вообще выйдет Ян. Соображаешь? Вот и фамилия твоя тоже. Если бы я тебе какую чужую фамилию записал, тогда другое положение. А так что ж, так очень даже ничего. И супротив советской власти тута никакого умыслу нету, не сумлевайся… Другие — эвон! — вспомнил Митрофан, оживился, заперхал, замотал головой. — Другие — так… тово-этово… подчистую! Монька-то Гольдманов — слыхал? Не только там какую буковку, а и всю фамилию вместе с именем — все поменял! Был Монька Гольдман, а теперя — Михаил Золотинский. Во как! Старый-то Гольдман уж убивался-убивался, а поделать ничего не мог. Потому как власти дозволили. А у тебя — всего две буковки. Главное, чтобы ты… тово-этово… выучился, как того Наталья Александровна желают, и постиг смысл существующей жизни. Вот я об чем, чтоб ты не подумал чего такого.

И у Васьки, растерявшегося от неожиданно свалившихся на него напастей, не хватило духу возразить председателю сельсовета деревни Лужи.

Может, и вправду нет в этом ничего дурного? Ведь вот же и Ленин-Сталин — это же не настоящие их фамилии, а ничего, здорово даже. И про Моньку Гольдмана, и про других жидов… то есть евреев по-нынешнему, он знает, что многие из них поменяли свои фамилии, а некоторые даже имена, а тоже ничего такого не случилось. Так это ж целые фамилии — против Васькиных двух-то буковок! И Наталья Александровна поддерживает, а это такая учительница, такая, что Васька для нее готов расшибиться в лепешку.

И стал Васька из Мануйловича Мануйловым, из белоруса — русским. Жутковато это попервоначалу и говорить никому нельзя, даже матери. Только Полине Васька показал свои бумаги, чтоб, если будет писать ему в Ленинград, фамилию бы не перепутала, пообещав при этом, что как только выучится, так сразу же вернется на старую фамилию.

Охнула Полина, прикусила кулак, чтоб не заголосить, и долго смотрела на брата широко раскрытыми от страха и жалости материными глазами.

Глава 20

Собрали Ваське нехитрый скарб, приодели во все лучшее — не новое, конечно, большей частью перешитое из ношеного, но и не дырявое, а разве что кое-где подлатанное. В подкладку отцова пиджака зашили справку, выданную одноруким Митрофаном, и свидетельство об окончании семи классов и почти двух курсов училища. Ну, и немного денег на первое время.

Мать, как водится, всплакнула, перекрестила сына, братья и сестры проводили его до деревни, а дальше Васька поехал вместе со старшим братом Петром, который к тому времени устроился на железку ремонтным рабочим. До Валуевичей их подбросил на розвальнях дядька Константин, отцов брат, — дело у него там было, — а уж оттуда с оказией они добрались до железнодорожной станции Красный бор. Там Петро пристроил Ваську на ленинградский поезд, и Васька почти сутки не слезал со своего фанерного чемодана.

Митрофанов свояк, дядька Федор, принял Ваську хорошо, но жонка его, баба манерная, сразу же настроилась против Васьки, словно он поселился у них насовсем. Однако дядька Федор уже через несколько дней устроил Ваську на завод, но не на тот, на котором работал сам и который находился неподалеку от дома, а на знаменитый Путиловский, аж на другом конце города. Видать, баба его так подговорила, чтобы Васька пореже к ним захаживал.

С поступлением на завод Ваську определили в общежитие, дали койку в шестиместной комнате. Койка стояла у самой двери, из которой дуло, если ее открывали, но все равно в общежитии Ваське очень понравилось. Тут тебе и вода под боком — откроешь кран и пей, сколько хочешь. Или мойся, или еще что. И койка — железная, с пружинами, так под тобой и колышется. Не то что на досках. Парни, что населяли комнату, оказались примерно Васькиных же лет… ну, разве что на пару годков постарше, встретили Ваську за своего, хотя первое время и насмешничали над его произношением, но они насмешничали и над другими, то есть друг над другом, так что обидно совсем не было.

К городской жизни Васька привык быстро, но по ночам долго еще ему снились мельница, лес, река, слышался неумолчный шум воды и гул жерновов. Да и по родным тосковал он, и тятьку было жалко. Однако новая жизнь все больше захватывала его, оттесняя прошлое, сам он знал теперь, что прошлого не вернуть, уплыло оно и растаяло в морозной дымке погожего мартовского дня.