Жернова. 1918–1953

Правда, и другие тоже оглядывались, хмыкали, качали головами, шмыгали носами, иные так даже потели, но не потому, конечно, что им приходится врать и писать неправду в опросном листе, а потому что… Ну, мало ли там почему.

В конце концов Васька не выдержал, набрался смелости и обратился к барышне за перегородкой: нешто не видно, что он, Васька то есть, в гражданскую еще мальцом был и по этой же причине не мог состоять ни в какой партии? Но барышня посмотрела на него строго сквозь очки и сказала, что это не имеет никакого значения.

И все же Васька не удержался и написал, что не участвовал и не состоял по малолетству. Барышня на это его добавление заметила, что это лишнее, но переписывать опросный лист не заставила.

А вот Сережку Еремеева — так целых три раза. Даже рассердилась на него за непонятливость и порчу бумаги. Только Сережка не виноват: он закончил всего два класса, да и в те ходил месяца по четыре, пока можно было ходить босиком. Тятьку-то у него убили в империалистическую, а матери одной куда ж осилить, чтобы всей своей ораве грамоту дать! — дело совершенно невозможное.

И Васька сразу же почувствовал свое превосходство над Сережкой, потому что сам-то он закончил целых семь классов и почти двухгодичное училище бухгалтеров-счетоводов. Он и дальше бы учился, но тут стряслось несчастье: начали обобществление мельницы, тятька подрался с уполномоченным, дал леща самому Касьяну Довбне, за что тятьку арестовали и посадили в тюрьму.

Васьки в ту пору дома не было — учился в училище, в Валуевичах, и жил там же, у свояка, дядьки Игната, которому за постой и харчи тятька привозил с мельницы муку, сало и мед.

Но как только тятьку посадили, так Ваську через некоторое время из училища поперли, как зловредный для советской власти элемент. Из-за него чуть не пострадала и учительница, Наталья Александровна Медович, которая вступилась за Ваську, первого в недавнем прошлом в ее классах ученика. Теперь-то она уже работала не в Лужах, а в местечке, где открыли девятилетку, куда хотела устроить и Ваську, да отец настоял, что хватит и семи, а там училище — больше крестьянину не надобно.

Сказывали, что Наталья Александровна даже ходила к самому волкомовскому секретарю партии, но тот слушать ее не захотел и обругал. Пришлось Ваське вернуться домой, недоучившись. А оставалось-то меньше полугода.

Прошло немного времени с тех пор, как в Валуевическом народном суде состоялся суд над тятькой, и однажды — дело было уже в марте 1929 года, за два дня до Международного Женского праздника 8 марта, — Ваську позвал к себе однорукий Митрофан Вулович, запер за ним дверь своего кабинета на большой железный крючок, посадил Ваську на табурет возле стола, сам сел на свое место и принялся одной рукой ловко сворачивать козью ножку, будто только для этого Ваську и позвал к себе, чтобы удивить его своим проворством.

Покончив с козьей ножкой, выпустив в потолок густое облако дыма, однорукий Митрофан заговорил, то и дело теребя свою лохматую бороду:

— Что там с твоим батькой приключилось, того уж назад не воротишь, а тебе, Васек, жизню свою… тово-этово… продолжать надо до самого упора. Учителка об тебе дюже печалуется да нахваливает — такие вот дела. Так что мы тут подумали-подумали и решили: надо тебе ехать в город. Предположим, в Смоленск… Или в Москву… Или в Питер, то есть в Ленинград. Если, предположим, в Питер, так там у меня родственник проживает, он бы тебе мог… тово-этово… поспособствовать на первых порах, а дальше уж ты сам. Парень ты башковитый, стал быть… тово-этово… не пропадешь.

И Васька согласился, потому что учиться ему хотелось — ну, просто страсть! Да и дома делать нечего: земли почти что нету, мельница теперь не поймешь чья, старшим братьям — и тем занять себя нечем. Так что лишний рот, да и только.

Митрофан тут же достал чистый бланк и стал выписывать Ваське справку, чуть ли ни после каждой буквы тыча пером в пузырек с чернилами и разглядывая перо на свет: не попала ли волосинка или крошка табака. Дойдя до социального положения, он надолго задумался, запустив палец в нос.

— Тут, паря, такое дело… Приедешь ты в город, у тебя там сразу же и спросют… тово-этово… а кто есть твой родной батька? Это уж как пить дать — спросют. И что ты им… тово-этово… ответишь? Сидит, мол, батька в советской тюрьме по причине своего буйного характеру, как есть сын… тово-этово… Чумного Василия. По энтой самой причине и поднял руку на представителя партийной власти, то бишь, на хрипатого Касьяна. Как ты им это доложишь, так они тебе от ворот поворот, и не будет тебе никакого учения, ни чего протчего. Вот, брат, какие нонче… тово-этово… пироги. Жизня такая, милок, вот что я тебе скажу. А она какая ни есть, а тебе жить да жить, потому что молодой и за батьку своего… тово-этово… не ответчик. Поэтому я тебе тута пропишу, что ты есть из батрацкого… тово-этово… роду-племени, из самых, значица, бедняцких слоев… Смекаешь? Ну, то-то же. — И Митрофан снова заскрипел пером, сопя и окутывая себя махорочным дымом.