Жернова. 1918–1953

И тут Гаврилу что-то толкнуло: а если все эти испытания есть наказание ему от господа за то, что позарился на чужое, на шулешкевичево добро? А? Может, Шулешкевич-то мается где-нибудь сейчас без крова, без кола и двора, клянет на чем свет стоит новые порядки, установившиеся в родной сторонке, и его, Гаврилу, бывшего своего работника. Конечно, во владение мельницей Гаврила вступил не по своей воле, а по воле общества, но все едино — мог бы и отказаться. Как-нибудь осилил бы новую избу, отделился от отца, тогда бы не пришли на его подворье обобществлять нажитое собственным горбом, потому что изба — она изба и есть, а мельница — это тебе совсем другое…

А сейчас самое время косить, трава в росе, Прасковья несет жбан с квасом, юбка подоткнута, белые полные ноги…

Гаврила встрепенулся — задремал, видно — и сразу же уперся взглядом в немигающий взгляд Кузьмы. Тот сидел с другой стороны костра, шевелил веточкой угольки. Винтовка лежала у него на коленях, другая, Зубача, стояла за его спиной, прислоненная к кусту лещины. Гаврила медленно повернул голову туда, где лежал Зубач, уже догадываясь… нет, зная наверняка, что он там увидит, и тело Гаврилы, по мере того, как он поворачивал голову, холодело от предчувствия.

И точно: бывший вор лежал на спине, руки у него были сложены на груди, рубаха на животе почернела от крови, лицо накрыто тряпицей.

Будто сквозь воду дошли до Гаврилы слова Кузьмы:

— Я ночью ходил к деревне: Зубач там бабку с дедом порешил, а избу поджег. На его руках кровь невинных людей. Так-то вот, Гаврила Василич. — Помолчал, глядя на мертвого, спросил будто бы сам у себя: — Кто мы с тобой, а кто он такой? — Сам же себе ответил убежденно: — Вор да еще мокрушник. А воров и конокрадов у нас на Руси палками в стародавние времена забивали. Оно и правильно. — Ударил ногой по казанку, и тот покатился к ручью, словно срыгнув из чрева своего поросячьи уши, ноги и белые круглые картофелины.

Гаврила медленно поворотил голову к Кузьме, удивляясь, что тот после убийства Зубача еще способен говорить человеческим голосом.

— Чего воззрился-то, Гаврила Василич? Аль не узнаешь? — ощерился Кузьма. — Небось, думаешь: Кузьма — завзятый душегуб. — Помолчал, хмуро глядя на пепелище костра, продолжил раздумчиво: — Оно, может, и так. А только, брат, невинных людей никогда пальцем не трогал. А Зубач… Да ты не бойсь: тебя не трону. Ты такой же мужик-горемыка, как и я сам. Мы с тобой одной веревочкой теперь повязаны, нам друг без дружки никак нельзя. Но я тебя, Гаврила Василич, не держу: можешь хоть сей момент идти куда хошь.

— Как же это ты, Кузьма Макеич? — хрипло выдавил Гаврила. — Бог-то… Бог-то все видит. Не нам, смертным, другими жизнями распоряжаться… Не нам судить дела человеческие, хоть бы даже… Опять же, душа… Душа-то у него, у Зубача-то, тоже ить христианская, хоть он и убивец… Как же с душой-то его? А?

— Эка заладил: душа-а, душа-а! — досадливо покривился Кузьма. — Какая может быть душа у этого уркагана и бандита? На его совести крови поболе, чем воды в этом ручье. А ты о душе… Да и бог… Нету никакого бога! Не-е-ету! Выдумали бога-то. Кто выдумал, не ведаю, а только нужда, видать, в боге имелась. Скажем, властям бог очень полезен, чтобы народ держать в узде, как норовистого коня. И попы говорят, что власть есть от бога, не бунтуй супротив властей. А простому народу бог нужен, чтобы защищаться от тех же властей, потому как больше ему просить защиты не у кого. Да не видать что-то, чтобы бог народ защищал. Или возьми, к примеру, войну… Зачем народу война? Совсем даже ни к чему. А властям очень даже нужна. И гонят властя людей убивать друг друга, и все при всем при том одному богу молятся, все над другим народом победы просят. И попы властям служат, а не богу. Служили бы богу, он бы надоумил их жить мирно, нести людям мир, а не меч, как сказано в Евангелии. Он бы надоумил их не убивать никого на потребу тем же властям. А только не видать, чтобы так где-нибудь было. И кто перестает властям служить, в того, говорят, дьявол вселился, — и на шворку… Отрекся я от бога, Гаврила Василич. Тьфу на него! — все более распалялся Кузьма. — Вот ежли он есть, пущай здесь, на этом самом месте, и накажет меня! За все сразу! Я не против! Пущай!.. Ну-у! Где ты там? — Кузьма вскочил на ноги, задрал к небу голову, вскинул вверх руки с винтовкой, заорал в голос: — Давай, старый хрыч! Плюю на тебя! Я — Кузьма Кучеров, сын Макея Кучерова! А-ааа! Не можешь? Молчишь, падлюга? То-то же…

Кузьма постоял, прислушиваясь, но ответом ему была тишина. Лишь ручей журчал в пяти шагах от них, да птица какая-то трепыхнулась в кустах и затихла.