Жернова. 1918–1953

Гаврила слушал и не слушал Кузьму. Во всяком случае, смысл его слов до него почти не доходил. И не потому, что были эти слова богохульны, а потому, что он постоянно чувствовал, что рядом — в десяти шагах всего — лежит бездыханное тело, которое еще некоторое время назад дышало, что-то бормотало во сне, на что-то надеялось, а у него эту надежду отобрали. И человек, который это сделал, сидит рядом с Гаврилой и рассуждает о боге, дьяволе и душе, как будто ничего не случилось, как будто не он вонзил в спящего штык, как будто не он смотрел, как тело человека извивается в последних корчах, желая сохранить себе жизнь.

— Кузьма Макеич, а конвоира того… что с татарином Хакимовым, тоже ты? — задал Гаврила давно мучивший его вопрос.

— Конвоира? Это которого?.. А-а! Не-ет, брат, тот сам по себе, — беспечно махнул рукою Кузьма. — У него то ли кила, то ли заворот кишок случился. Не-ет, никто его не трогал. Это Коптилин, гадюка подколодная, решил, что кто-то хохла ножом или еще чем. Не-ет, там все по природному естеству свершилось. А уж потом, когда они все под вагон забрались, потом — да-а, потом одного — я, а двоих — этот вот, — кивнул Кузьма в сторону неподвижного тела. А еще двоих — Перекидных, тот, что похихикивал все. Кайлом он их, ловко так: тюк — и нету, тюк — и нету. Маста-ак, однако. Пикнуть даже не успели… — Ну, да ладно, — заключил Кузьма деловито, поднимаясь на ноги. — Вроде обо всем поговорили, остальное договорим по дороге. Пошли, Гаврила Василич. Путь у нас дальний. Да винтовку возьми вот… Мало ли что.

Но Гаврила, тоже поднявшись, продолжал стоять, не двигаясь с места. Он только мотал головой из стороны в сторону, будто шея ее не держала.

— Ты чего это, Гаврила Василич? — спросил Кузьма, подозрительно разглядывая своего приятеля.

— Не надоть мне ружья, — тихо ответил Гаврила и сделал отстраняющий жест рукой. — Не надоть.

— А ежли гэпэушники? Палкой от них не отобьешься: это тебе не собаки, у них тоже ружья имеются.

— Все едино, — твердо стоял на своем Гаврила. — Гэпэушник или там охранник — он человек подневольный. Может, среди них сын мой, Петруха, окажется. Ему, Петрухе-то, скоро в армию идти. Да и Алешке тоже. Пусть и не сын — все едино. Ему-то, солдату, небось сказали, что мы преступники, людей поубивали, еще можем кого убить, он и верит, а я в него стрелять? Не-е, не хочу я брать грех на душу.

— Ну и черт с тобой! — озлился Кузьма. — Можешь не брать. Сам понесу. Приспичит, так возьмешь и будешь стрелять за милую душу. Ты думаешь, я сразу, как родился, так и стал убивать? И мне тяжко было, когда убил первенца своего. В германскую это вышло, в пятнадцатом году. Хотя, конечно, немец там или австрияк — и не человек вовсе по нашим понятиям, а так, одно название. Опять же, он в тебя стреляет, и тоже у него мать имеется, детишки и все такое прочее. Ему тоже, небось, говорили, что мы, русские, народ дрянной и приспособлены для того, чтобы нас убивать… Война — не я ее выдумал. А все равно жалко было, когда убил первенца-то. Молодой, белобрысый такой, глаза голубые, родинка вот здесь, — показал Кузьма себе на щеку возле носа и заключил с ожесточением: — Люди — они хуже зверья! Так-то вот. И будя об этом. Пошли, Гаврила Василич, неча тут рассиживаться.

Но Гаврила опять упрямо замотал головой.

— Нельзя нам так уходить, — тихо произнес он. — Надо придать земле… по-христиански. Тоже ведь человек, душа мается, грех на нас будет, ежли так бросим.

Кузьма хотел возразить, но что-то подсказало ему, что это бесполезно. К тому же, действительно, тело убрать надо: мало ли кто наткнется, пойдут по следу…

— Ладно, — сказал он. — Ты давай уберись с ним, а я покудова схожу к дороге, посторожу. А ты жди, без меня не уходи.

С этими словами он отцепил от пояса нож и бросил его к ногам Гаврилы, закинул за плечо винтовку и пошел. Другая так и осталась возле лещины.

Гаврила, едва Кузьма скрылся из виду, подошел к кусту, взял в руки винтовку, прикинул ее на вес, покачал головой, вернул на место.

Оружие он держал в руках впервые в жизни, и уверенности оно ему не придало. Даже наоборот: будто сонную по весне гадюку взял в руки, холодную и скользкую.

Глава 7

Кузьма ушел, словно растворился в пятнах света и теней, в туманной дымке, пронзаемой первыми лучами солнца.

Гаврила подумал: хорошо бы, если бы Кузьма не вернулся, а то он, вишь ты, такой человек, что ему и Гаврилу убить — раз плюнуть. Так что если им расходиться в разные стороны, так лучше всего сейчас, пока еще чего не случилось.

Гаврила поднял нож и осмотрелся. Зубача, пожалуй, лучше всего похоронить на возвышении, подальше от ручья, который при паводке разольется и размоет могилу. Самое подходящее место вон там, где окруженная соснами сгрудилась стайка березок. Возле них небольшая полянка, заросшая брусничником и вереском. И вообще, на чистом месте лежать приятнее, чем в такой дремучести, где они остановились на ночевку и где бывший вор нашел свой конец.