Жернова. 1918–1953

Ганна кое-как приодела своих негаданных работников в мужнюю одежу, и Гаврила с Кузьмой теперь выглядели вполне мирными поселянами.

Конечно, шила в мешке не утаишь: то баба какая заглянет ко вдове, то мужик. Но Ганна всякий раз успокаивала: люди свои, не выдадут, к тому же, с советской властью дружбы пока не получается: власть преследует интересы, с интересами крестьян не совпадающие. Короче говоря, деревенские особого любопытства к работникам, которых приютила у себя вдова, не проявляли. Может, Ганна им рассказала, что считала нужным, может, народ здесь такой нелюбопытный.

На четвертый день приехали скупщики меда из потребительской кооперации, и Гаврила с Кузьмой ушли в лес и там переждали, пока шла загрузка меда на подводы и всякие расчеты.

А еще через пару дней неожиданно появился местный лесник.

Кузьма с Гаврилой в это время заканчивали ладить колодезный сруб, были увлечены работой и не заметили, как со стороны баньки подъехал верховой. На нем была форменная тужурка еще царских времен, даже пуговицы с двуглавыми орлами оставались при ней, лишь на фуражке с зеленым околышем вместо кокарды виднелся темный след. За плечом у лесника, стволом вниз, торчал карабин, был лесник, как и положено леснику, бородат, кряжист, бронзоволиц, угрюм.

Он, впрочем, ни о чем Ганниных работников не расспрашивал, предложил покурить своего табаку, что-то сказал про погоду и о том, на каком-то из участков зацвели липы, что раньше, когда был жив Егор, муж Ганны, он всегда перевозил часть колод на этот участок, брал оттудова липовый мед, особенно ценимый горожанами. Вот, собственно, и все. Сел на свою малорослую кобылку, свистнул собаку и уехал.

Кузьма, проводив его настороженным взглядом, поскреб бороду, заметил:

— Лесники — они, брат, люди государственные. Им положено докладывать все, что на их участке случается. Так-то вот. — Сплюнул и добавил: — Уходить надо. А то как бы чего ни вышло.

Заволновалась и Ганна. Это тоже не ускользнуло от внимания Кузьмы. Он пристал к ней с расспросами, но она только и могла поведать, что в деревне лесника не любят, что нелюбовь эта давняя, с дореволюции, что еще в те поры поговаривали, будто бы платили леснику за всякого беглого, и он, не задумываясь, может взять грех на душу, какой не возьмут на себя деревенские.

Ганна вскоре же собралась, накинула на себя белый платок и ушла в деревню. Отсутствовала она долго, так что Кузьма с Гаврилой изрядно поволновались, не зная, на что решиться.

Вернувшись, Ганна рассказала, что приезжал милиционер и поведал, будто верстах в десяти отсюда, в одной из деревень, беглые убили старика со старухой, а вскорости неподалеку обнаружили свежую могилу, а в ней человека не нашего, тоже убитого с неделю назад, и об этом ходят по деревне всякие слухи и толки.

Тем же вечером Кузьма уже более решительно предложил уходить, Гаврила замялся, стал отговариваться. Ему страсть как уходить не хотелось: он за эти дни прикипел к вдовьему дому, в нем проснулась извечная крестьянская жадность к работе и решимость закончить начатое дело. Он и вообще остался бы здесь если не навечно, то надолго, потому что впереди не видно ни малейшего просвета, а всю жизнь пребывать в бегах, прятаться, таиться от людей, не работать, как работают нормальные люди, — представить себе такое Гаврила не мог. А тут хоть что-то, похожее на человеческую жизнь, хоть какая-то зацепка.

Да и Ганна ему приглянулась, и сам он заметил, что поглядывает она на него с тою бабьей тоскою, с какой смотрят вдовы да солдатки, а когда взгляды их встречались, Ганна вспыхивала и начинала охорашиваться: то волосы поправит, то платок, то складку какую на сарафане.

К тому же еще столько дел, столько дел! И сарай для пчел они чинить не начинали, и в избе полно работы.

Но Кузьма был непреклонен. Они повздорили малость, и Кузьма согласился лишь на то, что эту ночь, так уж и быть, они еще переждут, но проведут ее в сарае на краю вересковой поляны, а утром, чуть свет, уйдут.

Ужин получился невеселым, все к чему-то прислушивались, старались не встречаться взглядами. Ганна вздыхала чаще обычного, и Гаврила чувствовал, что она подозревает их в убийстве, что так же, наверное, думают и на деревне, а ему не хотелось уходить, оставляя по себе такую славу. Но как дать понять Ганне, что он тут ни при чем? И при этом не бросить тень на Кузьму?

Поужинав, встали из-за стола, перекрестились на иконы — и Кузьма, между прочим, вместе со всеми — и пошли из избы, но не через сени, а в боковую дверь, ведущую в коровник. Они уже закинули за плечи свои сидоры, когда Ганна, молча наблюдавшая за их сборами, попросила Гаврилу задержаться на чуток и помочь ей передвинуть ларь, в котором держала муку. При этом голос ее прерывался, а руки беспокойно теребили конец платка, брошенного на плечи.

Кузьма переглянулся с Гаврилой и молча потянул с его плеч сидор.

— Я пойду, — произнес он, заглядывая Гавриле в глаза. — А ты долго не задерживайся.