Жертва

— Верно! — криво улыбаясь, проговорил Рукосил и подернул ухо, Ананья вскинул сведенные судорогой пальцы. — Именно это я и сказал. Ты верно меня понял.

Рукосил выпустил малого. Налитое кровью, как сплошной синяк, ухо пылало.

— Да! — повторил Рукосил с безжалостной лаской. — Ты хорошо понял. Постарайся не забыть. А теперь валяй на круг.

— Значит, я не должен допустить, чтобы эту мм… исполненную достоинств девушку убили? — произнес Ананья, мучаясь лицом, несмотря на все попытки вернуть себе бесстрастие.

— Пусть ее удавят, чертову стерву! — вскричал Рукосил с внезапной злобой.

Так что Ананья отшатнулся. И Рукосил повторил с шипящей ненавистью:

— Пусть сечевики удавят ее на самой толстой веревке! — Он замахнулся кулаком. — Убирайся, недоносок!

Пятясь и кланяясь, Ананья нашел тощим задом выход и в коридоре, бережно притворив за собой дверь, решился тронуть пылающее огнем ухо.

А Рукосил, оставшись один, оглянулся, дико, безобразно гримасничая, и только лишь когда нечаянный взгляд его пал на зеркало, поправился, откинул голову и тронул напомаженные усы. Затем он подвинул на груди золотую цепь с литым изображением единорога и покинул наконец внутренние покои насада.

На краю вытоптанного поля, занимавшего плоский склон холма перед частоколом, раскорячился уродливый дуб. Могучие, что деревья, ветви его не прогибались под тяжестью повешенных, но в близком соседстве с чужеродными плодами, как кажется, теряли листья и сохли. Тонкий смрад десяти или пятнадцати изменников, чьи ноги свисали между зелени, разносился дуновением ветра по всему майдану, отчего легла в землю, пожухла и почернела трава.

Сюда-то, на майдан, и валила толпа, в сердцевине которой плыла вознесенная на руки Золотинка. Рокочущая людская громада согнала с дуба черное облако воронья и гнусное карканье птичьей сволочи потонуло в гуле голосов. Стая с шуршанием пронеслась в воздухе, забирая кругом, — частая рябь теней, словно призрачная сеть, скользнула по пыльной земле, по головам, по лицам и спинам. Выше поднялись птицы, не находя себе места, еще выше — воронье распалось в небе мятущимся редким маревом, а люди заполонили собой майдан.

Золотинку внесли под зловонную сень дуба и водрузили на бочку, одну из полудюжины опорожненных здесь в недавние времена в общественных интересах и для тех же общественных надобностей оставленных здесь бочек.

— В чем меня обвиняют? — хрипло спросила Золотинка, очутившись высоко над толпой — выше прежнего. Она с содроганием обернулась на черневшие между ветвей босые ступни. — Я ни в чем не виновата! Что вы хотите сделать?

— Не беспокойся, мы все покажем! — загалдели кругом. — И покажем, и объясним! Без тебя не обойдется. Не торопись!

Золотинка дергано озиралась, пытаясь заметить, кто говорит. Иногда это ей удавалось, но уже через мгновение она не могла опознать человека среди обращенных к ней лиц. Борода или усы, бритая макушка сечевика с крошечным чубчиком, полные боязливого любопытства широко распахнутые глаза девочки, ехидный прищур и мрачная усмешка, свежие щеки и бледный рубец на черной от загара морщинистой роже — все было одно, без различия. Все лица и взгляды роднило бесстыдство, откровенность нестесненного, безнаказанного взора.

Торчали из толпы два весла — Золотинка их тотчас узнала. Но лодочников, самих лодочников она не могла бы теперь опознать даже по веслам.

Отчаявшись этой безликой пестротой, Золотинка убежала взором к сулящим мимолетную свободу далям. Взгляд ее обратился к речному простору, к лесам, пронзительно и свежо раскрашенным пологими лучами солнца… Но пуганый подневольный взор возвращался к страшному, и новый ужас подкатывал к сердцу, когда Золотинка ощущала источаемый многолюдством толпы чад озлобленного нетерпения. Со стороны палаточного города, из ворот, спешили запоздавшие: пышно одетые воеводы, их слуги и челядь. Немало народа можно было приметить на берегу.

Толпившиеся вокруг бочки люди в самом скором времени уже рассчитывали назначенное Золотинке избыть и жить дальше, потому что почитали себя бессмертными. И одна Золотинка среди всей толпы не могла разделить этого обольщения — она стояла так близко от провисших в пустоте ступней с черными пальцами. В пустоте, без опоры. В неестественном положении между небом и землей, в межеумочном положении, где кончают свой неестественный путь ведьмы и колдуны.

Обостренные чувства говорили Золотинке, что она маленькая, никому, в сущности, не опасная девочка. Славная девочка, готовая раскаяться прежде, чем ее накажут. Несправедливость настигла ее в ту пору, когда она, маленькая девочка, осознала необходимость исправиться. Разве самомнение, дурные привычки и заносчивость — это такая вина, которую ничем нельзя искупить, кроме смерти? Кроме смерти…

Зачем они так торопятся?

Они боятся, что Золотинка полетит. А они летать не могут.

Но, смешные люди, разве Золотинка может? Как же она полетит, когда душа ее закоченела страхом?

Толпа галдела и спорила, разбившись кучками. Трудно было понять, что они там обсуждают, и Золотинка не понимала.