Жертвенный агнец

— Денцлингер… Как я уже сказал, он был очень популярен. Хорошо произносил проповеди и считался по тем временам прогрессивным. Пожалуй, и в политическом плане он придерживался левей середины. Умел находить правильный тон в общении с людьми. С пожилыми дамами беседовал так, как они и ожидали от пастора, возвышенно и витиевато. С людьми среднего возраста разговаривал обычным, нормальным тоном, ветераны могли подробно рассказывать ему, как чуть не выиграли то или другое сражение… Вот только с подростками у него не очень получалось… Не знаю ничего про его происхождение, тут надо заглянуть в его личное дело… Насколько мне известно, в теологии он был подкован скорее посредственно. Зато много сил и времени отдавал каждодневной работе. Пока не исчезла его дочь.

Тойер откинулся назад и поискал на лице епископа признаки сочувствия. Но не нашел.

— Это полностью выбило его из колеи, что, разумеется, каждый поймет. Одно время все считали, что ему лучше было бы переехать куда-нибудь в другое место и начать все заново. Но он настоял на том, что останется в Гейдельберге, словно хотел что-то сохранить. Мой тогдашний предшественник уступил его просьбе, и Денцлингер получил новую общину в только что отстроенной части города, в Боксберге, кажется. И там выродился в унылого статиста, даже проявлял халатность. Но, конечно, мог не бояться церковного начальства, тем более что в восьмидесятых у него умерла жена — от воспаления легких, если не ошибаюсь, во всяком случае, от болезни, которая теперь не считается смертельной…

— Где же он живет теперь?

— Разумеется, снова в Старом городе. Мой секретарь даст вам потом адрес, мы высылаем иногда нашим пенсионерам возвышенные послания. У него навязчивое влечение к Старому городу. Вообще-то у нас существует неписаный закон: когда пастор покидает общину, он не должен в последующие три года переступать порог своей бывшей церкви, чтобы не осложнять жизнь своему преемнику. Денцлингер абсолютно не соблюдал его. Постоянно торчал у меня, деканат[13] перевели в Нойенгейм, но он не был там ни разу.

— Вы были его преемником. Поэтому так его не любите.

Колмар оставил его замечание без ответа, вместо этого сказал:

— Теперь он состарился. Ему уже, пожалуй, за семьдесят.

Комиссар прокрутил еще раз в уме все дело, затем кивнул. Колмар снова посмотрел на часы:

— Теперь я вынужден проявить невежливость. Мне предстоит еще одна беседа: некий профессор теологии рассказал в газете «Бильд» о своих педерастических наклонностях.

— Теперь его уволят? — равнодушно спросил Тойер.

— Ах, не думаю. Но все-таки посоветую ему теперь прикусить язык.

Полицейский уже собрался уходить, но все же задал последний вопрос:

— Вы вообще-то молитесь?

Епископ дернул за шнур и ничего не ответил. Хампельманн бойко запрыгал на стене.

Они сыграли пару партий, как всегда, молча. Затем продолжили прерванный разговор.

— Мне казалось, что пожар в пасторском доме положит конец всей истории.

— Не хочу вас обижать, но это тоже был не лучший ход. Мальчишка хоть и признался в том, чего не совершал, но если он откажется от своих показаний, тогда даже самому тупому полицейскому станет ясно, что кто-то хотел что-то скрыть…

— А если Нассман делал какие-либо записи? Если бы их обнаружили?

— Я разделяю эти опасения, но предпочел бы пойти на риск. Теперь нам придется иметь дело с более серьезными проблемами.

— С этим Тойером?…

— Представьте себе, какой шум поднимется за границей. Посыплются всевозможные догадки, версии, все начнут искать след в международном терроризме. Никто и не подумает…

— Да, я знаю, нас никто и не заподозрит.

Сыщик вышел из трамвая на Бисмаркплац в полной задумчивости. До отъезда Ильдирим он еще успеет заглянуть к Денцлингеру, а может, и к отцу Адмира. Сколько боли он разворошит? Стоит ли говорить старику, что его дочь, возможно, все годы оставалась в идиллическом Гейдельберге? Спрятавшись от всех, окопавшись!

На Хауптштрассе царила обычная пятничная суета. Довольно противная.

Вокруг памятника Бунзену[14] тусовались неформалы и панки, которые в общем-то недалеко ушли от первых. Русский аккордеонист играл с непостижимой виртуозностью органную токкату Баха. Если бы не такой холод, тут наверняка выставила бы свои мольберты гильдия доморощенных портретистов.

Преступник оставался для Тойера загадкой, умные действия чередовались с дилетантскими. Сыщик никак не мог смоделировать его личность. Для почина он представил себе дородного гейдельбержца, по глупому предложению Хафнера, — почему бы и нет? Ведь мир тоже глуп. Похотливого мерзавца, который убил Сару. Судьба подыграла негодяю, девушку объявили пропавшей без вести. Тридцать лет спустя еще одна девушка, и опять ему везет — он может спихнуть вину на молодого пастора… Нет, чушь. Кроме того, сексуальные маньяки не ждут по тридцать лет.