Жертвы дракона. На озере Лоч

Глаза его сами открывались и устремлялись в темноту; осенняя ночь была черна, как пещера. Кругом было тихо, дети молчали, но ему начинало казаться, будто что-то маленькое, неуловимое, крадётся за его спиной. Он вздрагивал и оборачивался, но того уже не было сзади. Оно проходило теперь впереди, как серая тень. Оно постоянно меняло форму, съёживалось и расширялось, было, как головка одуванчика и даже как пушинка, потом становилось, как клуб перекати-поля, бегущего по ветру, тотчас же бежало само, на длинных бессчётных ногах, как серый паук, и глаза у него были, как яркие уколы, алые и злые. Оно поднималось на воздух и металось, как нетопырь, проплывало мимо, как серая сова, и задевало его мягким крылом по лицу.

Он вздрагивал и просыпался. Было темно и тихо. Только дождь шумел снаружи. Дождевые струи тянулись прямо, как нити, шуршали дробно и монотонно. А оно опускалось на землю и становилось пушистым, как мех, и шуршало по земле мягкими лапками и двигалось прямо, как нить. Только глаза сверкали, как алые искры.

Голова Дило опускалась ниже, и оно останавливалось и вдруг без всякого усилия меняло размеры и становилось горой. Крутая спина вырастала и вставала, как вал, над тёмным ущельем, алые камни огненных глаз сверкали загадочным блеском, серая голова тянулась вперёд с разинутой пастью. Он делал страшное усилие и просыпался с криком. Всё становилось иным. Вместо ущелья была лощинка за пещерой и вместо серого Река – серая крыса.

И сам он тоже был иной – изменённый, слабый и крохотный, как муха, и серая крыса казалась ему, как прежде, горою. Это был тот же Рек, пламенноокий и страшный. Он глядел на Дило своими страшными глазами и тянулся к нему с той же разинутой пастью.

До самого утра грезил Дило, и только когда поздний рассвет забрезжил на востоке и осветил расселину, он упал на землю и заснул, как мёртвый. И отошли от него и Реки, и крысы, и страшная смерть, витавшая над стойбищем. Но только сон его был тяжёлый и чёрный, как преддверие смерти.

Вместе с рассветом Анаки проснулись и закопошились у пещеры. Но наступившее утро было для них печальнее минувшего вечера, ибо не все поднялись с сырого ночлега. Пенна Левша, старшая сестра Дило, не могла подняться с места. Она осталась под каменным кровом, прижалась к стене, как раненый зверь, и не отвечала на вопросы.

Мар вышел из пещеры, но другие посмотрели на него и отшатнулись в страхе. Он как будто распух и стал толще, и вдруг сделался странно похожим на своего друга-соперника Несса. И лицо у него было такое же синее. Глаза у него были пьяные от Хума неведомой заразы. Он шёл, спотыкаясь и держась за голову руками, потом уселся у скалы и стал покачиваться из стороны в сторону с каким-то странным жужжанием. Не то он пел, не то стонал.

Рея-Волчица нашла у своей груди младенца мёртвым. Её недаром звали в племени Волчицей. Она была вне себя от горя и ярости. Она подбежала к пещере, высоко неся в руках маленький трупик, и сунула его к самому носу Чёрного Юна, ночного колдуна.

– Ты жертву требовал, – крикнула она, – с Реком твоим. Нате, жрите!..

Юн молча принял маленький трупик и внимательно осмотрел его.

На вялой шейке были два маленьких чёрных пятнышка.

– Это знаки Дракона, – сказал Юн, – теперь сами видите.

– Ну пойдём, – сурово напомнил Спанда. – Найдём, узнаем…

Юн хотел что-то ответить, но в это время к пещере подошла его дебелая подруга с Мышонком на руках. Её сытое лицо было встревожено. Мышонок хныкал и держался руками за голову.

Юн схватил своего сына и стал жадно рассматривать его тельце. Никаких знаков не было. Но глаза у него были мутные, и щёки горели неестественным румянцем.

Юн сердито оттолкнул жену, прижал ребёнка к груди и стал бегать по площадке перед пещерой.

– Мышонок, не плачь, – говорил он каким-то сдавленным голосом. – Не надо хворать. Мы в лес пойдём, зайца поймаем. Пусть зайчик хворает.

– Идём к Дракону, – напомнил Спанда.

– Прочь! – крикнул яростно Юн. – Ночью пойдём, в тёмное время… В лес! – крикнул он ещё раз, подхватил одной рукой копьё, другою – бубен, посадил ребёнка на плечи и крупными шагами скрылся в ближайших кустах.

В этот день не было больше умерших, но захворали ещё две женщины, русоволосая Илеиль и Санния, уже пожилая, в волосах у которой были снежные нити.

Женщины внесли больных в пещеру и положили у огня. Только Мар остался снаружи сидеть у скалы, несмотря на холод.

Юн вернулся из лесу, когда смеркалось. Он нёс Мышонка у груди, завёрнутого в плащ. Мышонок спал.

Тучи на небе стали редеть, бледный месяц тихо поднимался с востока.

– Идём, – сказал Спанда, – я тоже бубен возьму.

– Не надо, – сурово возразил Юн и отбросил свой собственный бубен с явным презрением.

– Какие дары? – спросил Спанда.

– Не надо даров, – сердито буркнул Юн. Он постоял с минуту в нерешимости, сжимая в объятиях спящего младенца, потом решился и передал его Юне. И тотчас же с угрозой поднёс к её лицу свой крепкий кулак.

– Если не сбережёшь – убью, – сказал он отрывисто.