Жертвы вечернiя

«Заживо сгниваю, — съ холоднымъ, безнадежнымъ ужасомъ думалъ онъ. — И уже никто и ничто помочь не можетъ. Вотъ судьба!».

Нестерпимый холодъ пронималъ все мокрое тѣло Клушина. Раны были точно совсѣмъ обнажены на вѣтру и морозѣ. Все тѣло его нестерпимо, болѣзненно ныло и дрожало мелкой дрожью. Какъ ни силился Клушинъ отыскать въ умѣ своемъ какіе-либо ободряющіе выходы, мысль его или растекалась въ безнадежномъ пространствѣ или билась, какъ птица въ клѣткѣ, наталкиваясь на однѣ только непреодолимыя преграды.

Всю жизнь беззаботный, веселый, жизнерадостный, Клушинъ и къ войнѣ, и къ своимъ многочисленнымъ раненіямъ относился, какъ къ маленькимъ, подчасъ забавнымъ эпизодамъ. Теперь, оказавшись безнадежно искалѣченнымъ, онъ сталъ серьезнѣе задумываться.

Этотъ молодой человѣкъ, прямо со школьной скамьи попавшій на войну, несознанной, органической любовью любилъ русскую армію и особенно свой полкъ, любилъ Царя, любилъ Россію и лилъ свою кровь за нихъ, потому что это его долгъ солдата и офицера, потому что это такъ надо. Во время революціи, когда Государь отрекся отъ Престола, Клушинъ пошелъ за революціонными генералами, потому что они лучше его, Клушина, знаютъ, что необходимо для славы русской арміи и для счастья Родины.

Но когда Керенскій посадилъ Корнилова и другихъ генераловъ и офицеровъ въ Быховскую тюрьму за то, что они стояли за возстановленіе въ арміи дисциплины и порядка, что хотѣли покончить съ ядромъ революціонной гидры — совѣтомъ рабочихъ и солдатскихъ депутатовъ, когда ему самому пришлось спасаться отъ самосуда собственныхъ солдатъ, съ которыми раньше при Царѣ у него рѣшительно никогда никакихъ недоразумѣній не было, Клушинъ пошелъ за Корниловымъ, потому что онъ вѣрилъ, что только одинъ Корниловъ можетъ спасти армію и Россію.

Теперь онъ отдалъ все отвергшей, безпощадно гнавшей и преслѣдовавшей его Родинѣ. Онъ искалѣченъ, безпомощенъ, никому не нуженъ и околѣваетъ хуже, чѣмъ собака подъ заборомъ. Но Клушинъ никого не винилъ и ни на кого не ропталъ. Что же дѣлать? Значитъ такова его судьба.

Выходъ былъ одинъ. Часъ расчета наступалъ. Клушинъ ощупалъ свой револьверъ.

Съ такими безпросвѣтными мыслями онъ, озябшій и дрожащій, незамѣтно для себя забылся.

Онъ видѣлъ во снѣ свою родную орловскую деревню, маленькую, полузаброшенную усадьбу, въ которой онъ родился. Въ старый дѣдовскій, такой дорогой и знакомый домъ влетѣла птичка, похожая на щегла, только побольше и поярче его опереніемъ. Онъ совсѣмъ маленькій мальчикъ въ бѣлой рубашкѣ и въ брюкахъ съ подтяжками. Онъ поеживается, все тѣло его болитъ отъ холода. Надо бы одѣться потеплѣе, но ему некогда. Птичка можетъ улетѣть. Ему до смерти хочется ее поймать. Она испуганно и быстро летала по всѣмъ комнатамъ, билась во всѣ углы, жалобно и громко, не по - птичьи какъ-то пищала и человѣческимъ взглядомъ смотрѣла на него, какъ бы сама и просилась, и боялась попасть къ нему въ руки. Онъ бросился ловить ее, подкрадывался къ ней на цыпочкахъ. А она, уцѣпившись лапками гдѣ-нибудь за стѣну, за занавѣску, за карнизъ, или подоконникъ, казалось, ждала, чтобы онъ схватилъ ее и все жалобно, тоскливо пищала и пищала, точно манила его къ себѣ. Но каждый разъ, какъ только онъ уже касался рукой ея, она съ тоскливымъ пискомъ вспархивала и улетала... Ему было смертельно досадно, что никакъ не можетъ поймать ее, что она каждый разъ такъ предательски ускользала. Онъ вошелъ въ азартъ и долго, долго гонялся за ней по всѣмъ комнатамъ и угламъ и въ сердцѣ его вселилась безнадежность, что не поймать ему птички, а онъ чувствовалъ, что если не овладѣть ему этой крылатой летуньей, тогда пропало все, но что именно пропало, онъ не зналъ, но что-то важное, отъ чего зависитъ вся судьба и вся жизнь его... Наконецъ, птичка выпорхнула прямо изъ-подъ его руки и черезъ открытую стеклянную дверь балкона исчезла въ воздухѣ.

— Улетѣла! — съ испугомъ, съ великой горечью и тоской пробормоталъ онъ.

Съ этимъ словомъ на устахъ Клушинъ и проснулся.

Снизу исходилъ такой же пискъ, какимъ пищала приснившаяся птичка.

Онъ прислушался и понялъ, что при каждомъ своемъ поворотѣ, равномѣрно, черезъ опредѣленные промежутки времени, тоскливо скрипѣло одно колесо ихъ повозки.

Это окончательно вернуло Клушина къ ужасающей дѣйствительности.

Зачѣмъ не вѣчно снился этотъ сонъ? Зачѣмъ онъ не мальчикъ въ бѣлой рубашкѣ и въ штанишкахъ съ подтяжками?

Онъ уже не дрожалъ, а лежалъ неподвижно, окоченѣлый, хотѣлъ откинуть отъ лица задубѣвшія одѣяло и шинель, но съ чрезвычайными усиліями, да и то не сразу, приподнялъ обезсилѣвшую и онѣмѣвшую правую руку.

Отъ напряженій все тѣло его дернулось.

Что-то заможжило въ ранахъ на ногахъ и нестерпимая боль, точно по проводамъ, прокатилась и отозвалась въ самомъ сердцѣ.

Изъ груди у него вырвались хрипъ и мычаніе, такъ какъ для крика у него не хватило голоса.

«Замерзаю. Кончено!» — пронеслось въ его головѣ, но онъ не почувствовалъ уже ни прежняго ужаса, ни боязни, только боль во всемъ тѣлѣ стала непереносима, а въ сердце точно всадили толстое шило и ковыряли, и поворачивали имъ во всѣ стороны.