Жертвы вечернiя

Прежде Клушинъ внутри себя чувствовалъ нѣчто такое, что согрѣвало всѣ его члены. Казалось, въ его организмѣ тлѣлъ какой-то маленькій очагъ, распредѣлявшій и разносившій теплоту къ периферіямъ.

Сейчасъ этотъ живительный очагъ погасъ. Все тѣло его отъ самаго нутра и до конечностей одинаково ровно застыло и захолодѣло.

«Э - э... плохо. Конецъ»... — пронеслось въ его головѣ.

«Такъ нельзя. Довольно ужъ», — безъ словъ сказалъ самому себѣ Клушинъ.

И каждое изъ этихъ несказанныхъ вслухъ словъ вырисовывалось передъ нимъ, какъ нѣчто значительное, огромное и непреложное, подобно непогрѣшимому, окончательному приговору.

Онъ какъ будто духовно переселился въ иной, болѣе опредѣленный и болѣе серьезный міръ, въ которомъ нѣтъ нашихъ условностей, виляній, лжи, обмана, гдѣ каждое душевное движеніе и каждая мысль мгновенно превращаются въ волю и дѣйствіе.

Клушинъ съ натугой изъ послѣднихъ силъ, точно многопудовую тяжесть, едва отвернулъ промерзлыя, занесенный снѣгомъ шинели, одѣяло и шубку сестры.

На него пахнуло леденящимъ холодомъ и мелкій, кружащійся снѣгъ запорошилъ ему лицо.

Онъ увидѣлъ только тонкую, худенькую спину и низко склоненную голову сестры съ налипшимъ на нее снѣгомъ.

Дѣвушка, рукой въ перчаткѣ держась за край телѣги, едва передвигала ногами.

Совсѣмъ въ бѣломъ туманѣ и самъ, какь привидѣніе, бѣлый, рядомъ съ бѣлыми лошадьми впереди дѣвушки маячилъ возница — мужикъ.

Все бѣло, все въ снѣгу, все, даже самый воздухъ, обвито бѣлымъ саваномъ.

Отъ всего вѣяло уныніемъ смерти, небытія.

«И для чего жить? Не надо», — сказалъ себѣ Клушинъ, и снова слова эти, какъ непреложный доводъ, отчеканились въ его сознаніи.

Онъ потянулся за револьверомъ, но его что-то мучало, что-то недодѣланное, забытое.

«Да, надо поблагодарить сестру».

Онъ хотѣлъ произнести нѣсколько словъ, но языкъ, какъ огромное бревно, почти не поворачивался во рту, а въ гортани совсѣмъ не оказалось голоса.

Онъ едва просипѣлъ что-то, но и самъ даже не разслышалъ, что сказалъ.

«Не надо!» — повелительно кто-то со стороны продиктовалъ ему.

Онъ снова закрылъ лицо шинелями и одѣяломъ и все-таки что-то безпокоило его, чего-то онъ не додѣлалъ, что-то забылъ.

Клушинъ долго возился, вынимая изъ кобуры револьверъ. Пальцы плохо повиновались ему.

Онъ усталъ и нѣсколько разъ вынужденъ былъ отдыхать.

Отъ возни боли въ ногахъ и сердцѣ стали еще нестерпимѣе, точно каленымъ желѣзомъ жгли его.

Онъ, стиснувъ зубы, не обращалъ на нихъ никакого вниманія. Все равно, конецъ.

Но безпокойство, но догадка о чемъ-то неисполненномъ, недодѣланномъ все время не только не покидали его, но усиливались.

Вынувъ револьверъ изъ кобуры, Клушинъ нечаянно взглянулъ на Кистера, вспомнилъ мучавшее его и обрадовался.

Пригожее, чернобровое, съ обострившимися чертами, съ страдальческими складочками, лицо Кистера посинѣло.

Въ забытьи онъ слабо дышалъ.

«Слово далъ, слово офицера россійской Императорской арміи. А оно нерушимо. Сдер-жать надо!» — сь радостью подумалъ Клушинъ.

Онъ долго примѣривался и, наконецъ, приложилъ-таки дуло револьвера къ уху Кистера, слабо дѣйствующимь пальцемъ съ усиліемъ нажалъ на спускъ.

Подъ шинелями раздался глухой стукъ.

«Агa, теперь не встанетъ! — сь удовлетвореніемъ подумалъ Клушинъ. Ему стало легко, точно большая тяжесть оторвалась отъ сердца. — Слово сдержалъ».

Онъ усталъ и передохнулъ не больше одной секунды, но она протянулась въ его сознаніи, какъ безконечный ударъ въ вѣчности. Онъ спѣшилъ, боясь, чтобы кто-нибудь не помѣшалъ выполнить задуманное и съ усиліемъ, потому что каменѣла рука, поднялъ револьверъ къ своему виску...

«Готовъ!»

Раздался второй стукъ, точно на досчатое дно повозки швырнули небольшой камень.

Сестра въ завываніи бури услышала два странныхъ, подозрительныхъ стука и очнувшись отъ своихъ думъ, чуя что-то недоброе, закоченѣвшими руками отдернулаодѣянія, закрывав-шія раненыхъ.

Вѣтеръ рванулъ и завертѣлъ.

На мигь въ носъ сестрѣ ударило кисловатымъ запахомъ пороха и крови и унеслось.

Передъ ее глазами на днѣ повозки лежали рядышкомъ два окровавленные трупа.

Вьюга съ злобнымъ воемъ заносила ихъ мертвыя, еще не остывшія, лица.

Сестра снова закрыла ихъ шинелями.

Она такъ привыкла къ сплошнымъ ужасамъ, что событіе это не потрясло и даже не удивило ее.

Она сама изъ послѣднихъ силъ боролась съ холодомъ и усталостью и только еще ниже поникнувъ головой, продолжала идти рядомъ съ повозкой.

По мѣрѣ того, какъ продвигался обозъ, стоны больныхъ и раненыхъ все усиливались, а снѣжный буранъ все неистовѣе и неистовѣе бушевалъ и ревѣлъ.

Въ такой обстановкѣ путешествіе продолжалось цѣлый день, хотя между Шенджи и станицей Калужской насчитывается едва ли болѣе 16-ти верстъ.

Къ вечеру побрасавъ въ пути множество поломанныхъ, застрявшихъ въ грязи, занесенныхъ снѣгомъ повозокъ и выбившихся изъ силъ лошадей, головныя части обоза втянулись въ станицу Калужскую.

Не меньше, какъ на четверть аршина степь была покрыта снѣжнымъ саваномъ, который на большихъ пространствахъ плавалъ по насыщенной снѣгомъ водѣ.

Мало-по-малу раненые притихли.