Жертвы вечернiя

«Да она — хорошая», — подумалъ Юрочка объ Екатеринѣ Григорьевнѣ, и въ его замкнувшееся, безъ вины оскорбленное и ожесточенное страшными потерями и испытаніями сердце стало закрадываться чувство благодарности и симпатіи къ этой чужой, старой и повидимому, не крѣпкой здоровьемъ женщинѣ.

Полчаса спустя, хрипя, какъ запаленная лошадь, изъ аула вернулась сестра, сгибаясь подъ тяжестью мѣшка съ прѣсными хлѣбами и половины жирнаго барана, которыхъ она принесла на собственныхъ плечахъ.

Другая сестра, подошедшая отъ заднихъ повозокъ, молоденькая, черноволосая и черно-глазая, очень блѣдная и очень красивая, съ изящнымъ, хрупкимъ сложеніемъ, въ большихъ сапогахъ, въ черномъ романовскомъ полушубкѣ и въ черной шали, пока Апанасъ задавалъ корма и счищалъ соломой грязь съ лошадей, своими маленькими, потрескавшимися отъ грубой работы ручками развела костеръ сбоку повозки.

Дѣлала она это неумѣло.

Въ ея рукахъ постоянно гасли поджожки изъ мелкихъ сухихъ щепокъ; дымъ до слезъ разъѣдалъ ей глаза.

Апанасъ — молодой, дюжой и неуклюжій парень — хохоль, съ толстыми губами, курносымъ носомъ и съ вялыми, маленькими глазами, принесъ изъ аула ведро колодезной воды, на берегу рѣки набралъ сухихъ вѣтвей, нарубилъ топоромъ дровъ изъ полѣньевъ, которыя по дорогѣ всегда собирала Екатерина Григорьевна и надъ костромъ утвердилъ въ землѣ желѣзный складной треножникъ съ закопченнымъ крюкомъ по серединѣ, на который повѣсилъ котелокъ.

Подъ емкой чугунной посудиной съ трескомъ разгорались дрова, шипѣли сырые сучья и камышъ; красножелтое пламя короткими язычками лизало наружное дно котелка.

Мало-по-малу вода въ посудинѣ задвигалась, запѣнилась и забулькала.

Сестры розняли и обмыли бараній задокъ и куски мяса съ солью, пшеномъ, лукомъ и капустой бросили въ котелокъ.

— Ну, что, Юрочка, проморила я васъ сегодня голодомъ? — ласково спросила Екатерина Григорьевна.

— Что вы, сестра?! Когда же было проголодаться? — отвѣтилъ скакавшій на одной ногѣ, опираясь на палку, раненый.

— Потерпите немного. Сейчасъ и ѣда будетъ готова, — сказала сестра.

Екатерина Григорьевна только что успѣла накормить и осмотрѣть всѣхъ своихъ раненыхъ, ѣхавшихъ въ другихъ повозкахъ, какъ обозу было приказано сняться и трогаться въ путь.

По невылазной грязи обозъ двинулся черезъ аулъ, миновалъ нѣсколько попутныхъ селеній и, наконецъ, когда жгучее солнце подходило къ полудню, расположился по дворамъ аула Пенахесъ.

По дорогѣ встрѣчались пѣшіе и верхомъ на неосѣдланныхъ лошадяхъ съ уносами черкесы, весело и охотно шедшіе и ѣхавшіе въ плавни собирать и вытаскивать застрявшiя ночью въ грязи добровольческiя повозки.

— Нынче день Благовѣщенія Пресвятой Богородицы. Большой праздникъ. Птица гнѣзда не вьетъ. А мы. несчастные, вмѣсто того, чтобы встрѣтить, и проводить его въ церкви и дома, таскаемся, какъ неприкаянные... — съ глубокой грустью замѣтила Екатерина Григорьевна и убѣжденно добавила: — Видно, совсѣмъ отъ нашихъ грѣховъ засмердѣла русская земля, что Господь отвернулся отъ насъ, наслалъ такое невиданное и неслыханное попущеніе...

XXXIII.

Утренніе туманы унеслись куда-то безъ остатка. На синемъ, глубокомъ, ласковомъ небѣ ни тучки, ни облачка.

Мартовское солнце жгло нестерпимо и такъ ярко, что глазамъ было больно. И, тѣмъ не менѣе, оголодавшіе по теплу люди неохотно шли въ прохладныя сакли, а предпочитали лежать и сидѣть въ дворѣ, подъ тѣнью навѣсовъ и повозокъ.

Вездѣ, гдѣ только можно, на всѣхъ деревьяхъ, колахъ, заборахъ, телѣгахъ и просто на землѣ, на заросшихъ уже травою дворахъ сушились рубашки, шинели, носки и другія разновидности одежды.

Голые люди, не считаясь съ возрастомъ и поломъ и не стыдясь своей наготы, съ всепо-глащающимъ вниманіемъ занялись истребленіемъ отвратительныхъ паразитовъ, выискивая ихъ въ своихъ нищенскихъ одѣяніяхъ.

Юрочка остатокъ дня провелъ въ одномъ дворѣ подъ навѣсомъ камышеваго сарая.

Всѣ были увѣрены, что въ Пенахесѣ проведутъ и ночь. Но передъ самымъ заходомъ солнца было получено приказаніе идти дальше.

Обозъ снялся съ мѣста и по дорогѣ среди болотъ двинулся къ Кубани, вечеромъ достигъ многоводной рѣки и заночевалъ на берегу въ виду большой, богатой, съ двумя прекрасными храмами, станицы Елизаветинской.

Въ обозѣ распространились слухи, что станица еще вчера очищена отъ большевиковъ и кавалерія генерала Эрдели будто бы заняла уже предмѣстье Екатеринодара и Пашковскую станицу.

Никто не сомнѣвался въ томъ, что городъ завтра же, самое позднее -- послѣзавтра будетъ взятъ добровольцами.

Надежды эти не основывались ни на какихъ реальныхъ данныхъ. Просто, люди такъ были измучены страшнымъ походомъ и тяжкими боями, что если не вѣрить въ конецъ своихъ нечеловѣческихъ испытаній, тогда, значитъ, надо ложиться и умирать.

Однако обозъ простоялъ на берегу весь слѣдующій день.

Изъ-за станицы доносились звуки неумолкавшей ружейной и артиллерійской перестрѣл-ки.

Переправа черезъ быструю, мутную и полноводную въ это время года рѣку производи-лась на двухъ небольшихъ наскоро наведенныхъ паромахъ.

Одиночные люди переѣзжали на лодкахъ.