Жестяной барабан

Вообще-то Оскар был даже рад, когда ему помешали барабанить. Настоятельница, сестра Схоластика, вернулась со своими пятью монахинями. У них был усталый вид, косо и уныло держали они свои зонтики.

– Вы не видели молодую монахиню, нашу новую послушницу? Она еще такая молоденькая. Дитя в первый раз увидело море. Верно, она заблудилась. Где же вы, сестра Агнета?

У меня не оставалось иного выхода, кроме как направить группку, подгоняемую ветром в спину, к устью Орны, к Арроманшу, к порту Уинстон, где некогда англичане отвоевали у моря свою искусственную гавань. Да и то сказать, всем им, вместе взятым, едва бы хватило места в нашем бункере. Правда, какое-то мгновение я тешился мыслью удружить Ланкесу и устроить ему этот визит, но затем дружба, досада и злость одновременно повелели мне ткнуть пальцем в сторону устья Орны. Монашки повиновались движению моего большого пальца, превратились на гребне дюн в шесть все удаляющихся, летящих по ветру черных прорех, и даже жалобный призыв «Сестра Агнета, сестра Агнета» звучал из их уст все наветренней, пока не утонул в песке.

Ланкес вышел из бункера первым, отер руки о штаны типичным художническим движением, понежился на солнце, потребовал у меня сигарету, сунул ее в карман рубашки и набросился на холодную рыбу.

– От этого всегда хочется есть, – намекнул он, пожирая принадлежавшую мне хвостовую часть.

– Она будет теперь очень несчастна, – обвинил я Ланкеса, наслаждаясь при этом словцом «несчастна».

– Это почему еще? С чего это она будет несчастна?

Ланкес решительно не мог себе представить, что его манера обращаться с людьми может хоть кого-то сделать несчастным.

– А что она теперь делает? – спросил я, хотя думал совсем другое.

– Шьет! – объяснил Ланкес с помощью вилки. – У ней ряса малость порвалась, вот она и зашивает.

Швея вышла из бункера, немедля раскрыла зонтик и защебетала хоть и непринужденно, но, как мне показалось, с некоторым напряжением:

– А отсюда и в самом деле красивый вид. Виден весь берег и все море. – Глядя на остатки нашей рыбы, она замешкалась. – Можно?

Мы кивнули одновременно.

– Морской воздух всегда пробуждает аппетит, – пришел я на выручку, она кивнула и покрасневшими, потрескавшимися, напоминавшими о тяжелой работе в монастыре руками взялась за нашу рыбу, поднесла ее ко рту, ела серьезно, напряженно, вдумчиво, словно вместе с рыбой пережевывала нечто, чем насладилась еще до рыбы.

Я заглянул ей под чепец. Свой зеленый репортерский козырек она забыла в бункере. Белые ровные капли пота теснились на ее гладком лбу, напоминавшем в крахмальном белом обрамлении лоб Мадонны. Ланкес опять потребовал у меня сигарету, хотя еще не выкурил предыдущую. Я кинул ему всю пачку. Пока он засовывал три из них в карман рубашки и одновременно зажимал губами четвертую, сестра Агнета отбросила свой зонтик, побежала – лишь теперь я увидел, что она босая, – вверх по дюне и скрылась там, где прибой.

– Пусть себе бежит, – витийствовал Ланкес, – она еще вернется – или не вернется.

Лишь недолгое время я мог сохранить спокойствие и глядеть на сигарету художника. Потом залез на бункер, созерцая приблизившийся благодаря приливу берег.

– Ну? – полюбопытствовал Ланкес.

– Она раздевается. – Получить у меня более подробную информацию он не смог. – Может, захотела искупаться, чтобы остыть немножко.

Я счел эту затею опасной, во время прилива, да еще сразу после еды. Она уже зашла по колено, заходила все глубже, и спина у нее была круглая. Наверняка не слишком теплая в конце августа, вода ее, судя по всему, не пугала, она плыла, плыла хорошо, пробовала разные стили и ныряла, рассекая волны.

– Да пусть себе плавает, слезай наконец с бункера.

Я оглянулся назад и увидел, как дымит растянувшийся на песке Ланкес. Чистый хребет трески доминировал на столе, мерцал белизной под лучами солнца.

Когда я спрыгнул с бетона, Ланкес открыл свои художнические глаза:

– Потрясная будет картина: «Приливные монашки»! или «Монашки в прилив».

– Скотина ты! – вскричал я. – А если она утонет?

Ланкес закрыл глаза.

– Тогда картина будет называться «Тонущие монашки».

– А если она вернется и падет к твоим ногам?

Снова открыв глаза, художник вынес свой приговор:

– Тогда и ее, и картину можно будет назвать «Падшая монашка».