Жестяной бор

Голого Андриса уложили на жесткий стол, укрыли простыней, доктор приставил к его бедру матово-серый цилиндр, похожий на кобальтовую пушку, отошел к пульту и включил это устройство. Загудел трансформатор, а потом… Андрису показалось, что по больному месту ударили кувалдой, посыпались искры, он чуть не заорал, но не заорал: боль тут же съежилась, собралась там, в своем обычном месте, не растекаясь по телу. От цилиндра шли тупые, ватные, теплые удары, легко проходившие сквозь плоть… не удары даже, а волны, мягкие и ласковые, приподнимали его и опускали, меняли ритм, что-то напевая… Андрис не заметил, как исчезла боль. Казалось, он задремал и видит все это во сне. Только во сне могло быть такое блаженство. Подошел доктор, убрал цилиндр. Невесомый, Андрис спустил ноги со стола, встал — боли не было. Оделся. Боли не было. Доктор впереди него вышел в свой кабинет. Андрис быстро присел и встал. Боли не было. С ума можно сойти…

С ума сойти… Андрис не помнил, как прощался с доктором и как благодарил его, как и о чем договаривался на завтрашний день, и только уходя, оглянулся: не забыл ли чего. Именно чувство потери чего-то неприятного, но привычного, притертого, родило вдруг неуверенность и не то чтобы страх, но оторопь. Он машинально, не воспринимая действительности, как бы ощупью нашел машину Тони — ободранный и мятый «фольксваген», — сел, захлопнул дверцу, откинулся на спинку и вдруг в непонятном ступоре уставился перед собой. Тони о чем-то спрашивал — он слышал, но понять не мог. Чудеса. Чудеса… Да, такое облегчение действует, как хорошая дубина, смог, наконец, подумать он.

Тони еще раз пристально посмотрел на него и тронул машину.

— Извини, племянник, — сказал Андрис. — Ты о чем-то спрашивал…

— Ничего, — сказал Тони. — Я уже все понял.

— Мы домой?

— Да.

— Скажи мне наш адрес… — сказал Андрис и вдруг зевнул, едва не вывихнув челюсть. — Слушай, мне никто… никто снотворного не мог…

В такт покачиваниям машины пейзаж за окном сливался в сине-серые пятна, и только поверху, над головой, шла неровная белая полоса. Потом и этого не стало.

Итак, господа, мы приступаем! Обратите внимание на этот странной формы сосуд из непрочного и подверженного неожиданным разбрызгиваниям материала, в который мы с вами сейчас начнем потихоньку сливать все, до чего дотянутся наши руки; говорят, в этот сосуд уже что-то наливали, и именно поэтому от него исходит шипение, как от мокрого чайника, поставленного на горячую конфорку. Там происходят забавные, но, к сожалению, невидимые нам с вами реакции, и только доливая и досыпая туда какие-то новые компоненты, мы можем рассчитывать, что из этого сосуда, скажем, полезет так называемая «фараонова змея» — а может быть, вырастут прекрасные благоухающие розы — а может быть, сосуд разлетится вдребезги, как не раз бывало уже с такого рода сосудами в сходных обстоятельствах… Они, эти сосуды, чрезвычайно своенравны, и особенно почему-то не любят, когда кто-то хочет повлиять на их работу. То есть это очень легко сделать, но тогда к желаемому результату вы получите что-то еще, потому что закон сохранения вещества пока еще никому не удалось нарушить — в отличие от множества других законов… причем совершенно неясно, будете ли вы радоваться той придаче, которая получится, либо же она сама быстро и жадно порадуется вам…

Включилось радио, искатель прошелся по диапазонам, останавливаясь на пару секунд на каждой работающей станции, потом ему понравился симфоджаз, там он и остался. Потом раздались шлепки босых ног по линолеуму, приблизились, остановились, и молодой голос произнес:

— Дя-дюш-ка!

И с этим голосом вернулось ноющее ощущение уже сделанной и потому непоправимой ошибки.

Впрочем, что значит — непоправимой? Непоправимой может быть ошибка, ведущая к немедленной насильственной смерти игрока — все остальное поправимо…

Вы уверены?

Пока — да.

Пока — что?

Пока меня не убедят в обратном.

Ну хорошо…

— Да, — сказал Андрис, и голос его был липкий. — Да, конечно.

Наконец, он смог открыть глаза. Было светло, и на светлом фоне был темный провал двери, и в этом провале, небрежно опираясь на край его, стоял голый по пояс парень, напоминая своим видом о том, что время не ждет, лицо знакомое… Тони, вспомнил Андрис и вспомнил, наконец, все.

— Доброе утро, племянник, — сказал Андрис.

— Как интересно, — сказал племянник. — А мне мерещилось, что уже давно день.

— М-да? — Андрис поднес к глазам часы. Было без четверти два. — И правда, интересно. Мне еще не приходилось вот так начинать дело.

— Я тоже не думал, что увижу что-то подобное, — сказал племянник.

— Ты всегда такой ехидный? — спросил Андрис.

— Нет, только когда голодный.

— Ясно… — пробормотал Андрис, выдирая себя из кровати. Боли не было. — Ясно… следствию все ясно…