Жесткая посадка

В общем, живём мы три дня, четыре, пять. Жратва кончается, но пока тепло. Авиация какая-то летает, но всё далеко, мы слышим еле-еле. Добыть еду нам слабо́? – есть командирский ТТ, но лыж нет, кругом снег глубокий, и до ближайших кустов с деревьями километров двадцать – там, где сохатые могут быть. А здесь – страна камня, камень и снег. Кроме того, пистолет в лесу – вещь самая никчёмная, из него ничего живого убить нельзя, кроме как самому застрелиться, это я тебе как мастер спорта авторитетно говорю. Вообще, сделан он, кроме как чтобы в цель стрелять – это в пьяниц попадать через стол. Ну, максимум через улицу. Это если улица неширокая. Я решил в индейцев поиграть. Ивняка какого-то наломал – отогрел ветки над примусом, в дуги согнул, стал снегоступы делать. Думаю, в них хоть передвигаться можно. Я так тебе, Серж, скажу – человек, если чисто от еды зависит, один выживает – легко. А вот если он вдвоём или, не дай Бог, втроём оказывается – тогда дело совсем другое… Добыть пожрать, чтоб втроём выжить, – это, я скажу тебе, дело… Кстати, это во всём так. КПД у одного человека приближается к ста, у двоих вместе – он уже сто пятьдесят – то есть – 75 процентов на каждого, у троих он уже двести аж… Это к вопросу, почему большие конторы – самые неэффективные. Но триста против ста всегда больше, ферштейн? Даже если эти триста процентов тридцать человек производят… Но это так, хвилософия… В общем, из моего снегоступного дела не получилось ничего. Прошёл я по ущелью полкилометра и сломал их на фуй. Вернулся к самолёту, гляжу – Пётр Петрович, бортмеханик наш, на фуя-то наверх пошёл. Захожу в самолёт – а там оба дрыхнут, и командир наш Лексеич, и бортмеханик Пётр Петрович… Только примус скворчит. Я опять наружу – человек идёт! Прямо к нам, на лыжах! Я ребят бужу – человек! Они – а где? А я им – да вот, уже близко!

Выскочил я из самолёта – а это вот он, Зим! Я ему – а что ты здесь делаешь? А он – хотел жизнь посмотреть, закончил заочно метеорологический техникум и пошёл начальником метеостанции на Севера́. Поживу здесь года три и снова поеду в Москву, жизнь понявши. Я ему – а как ты понял, как нас найти? А он мне: а я не понимал. У меня спальник тёплый, палаточка, примус. Мне когда сказали, что самолёт пропал, я пошёл каждое ущелье вычёсывать. Думаю, если живые, то обязательно следы кругом будут. Ну а сейчас, говорит, хлопцы, я у вас переночую, и завтра – край послезавтра – на метео приду, санрейс вызову. И точно – через два дня «четвёрка» прилетела. Лексеича хотели судить, но у него гангрена была, ногу отрезали, судить пожалели.

– А за что его судить, Лексеича-то вашего? – не подумав спросил я.

– Как за что? А кто командир-то? Он, Андрей Алексеевич, и командир. Раз командир, то за всё в ответе. Его и судить, по-любому.

– Так что вот, – продолжил Ух, бросая сигарету за борт, – потому я про себя и поверил в историю с этим вашим самолётом. Золотой он там или нет, я не знаю, слишком до фуя вокруг него наворочено. Но вот то, что его там нашли, – это точно. И что мог он, необнаруженный, там лежать до морковкиного заговенья – точно тоже. Сам я лежал в этом хребте и знаю – есть там такие карманы, в которые не заглядывал ни Бог, ни дьявол. Только ламуты.

Снизу что-то стукнуло, фыркнуло, застучало, и из иллюминатора полился тусклый жёлтый свет. С матом выбрался на борт матрос Степан и начал вытаскивать ноги-подставки. Скалистые лапы, удерживающие в своих ладонях Умикан, приобрели плоские очертания и потеряли рельеф, став сразу похожими на гребень, вырезанный из чёрного картона. Серое небо почти сливалось с морским горизонтом. Наступала полночь. Катер покачивался на волнах, готовый к выходу в Охотское море.

Виктор, в миру – Живец. Хребет

Мы смотрели, как догорает вертолёт, минут десять. Никто из нас не подходил к нему близко – пусть их друзья хоронят своих мертвецов! Затем ламуты снова навьючили на себя добычу, и мы трусцой побежали на север – к небольшому озеру, спрятавшемуся среди ледниковых холмов. Озеро находилось в полутора километрах от вертолёта, и бежали туда мы двадцать минут – причём предыдущие приключения меня уже закалили настолько, что от основного отряда я отстал минут на пять–семь, не более.

Возле озера мы разожгли небольшой костерок – чуть больше тех, что мы разводили, когда прятались по увалам от преследующих нас бойцов.

– Это нормальный костерок для тайги, парень, – Егор Тяньги похлопал меня по плечу, и в этом не было ничего покровительственного, – немного для света, немного для тепла, в основном для чая.

– Мы большие костры только зимой палим – на кочёвке, когда очень холодно и где дров много, – поддержал его Илья. После того как я добровольно пошёл отвлекать внимание «секретчиков» у вертолёта, он разговаривал со мной с большим уважением, а с Зимом вообще не разговаривал, видимо, боясь очередного нагоняя за неаккуратное обращение с винтовкой.