Жестокая любовь государя

– Спасибо, Гришенька, кланяюсь тебе низенько за службу. Только ты мне опора, более веры никому нет. Где ни копни, везде гниль одна и пакость! Предали меня мои слуги. В глазах все батюшкой называют, государем, а сами только моей смерти желают! – сокрушался Иван.

И, глядя на самодержца, верилось, что горе его было искренним.

– Если ты, государь, желаешь, так можешь самолично все ябеды и доносы прочесть. А еще дьяк писал всякую хулу, что на сыске говорилось.

– Прочту, Григорий Лукьянович, все прочту. А теперь уходите, покаяться мне нужно.

Царева обида

На площадях и базарах глашатаи зачитывали слова государя, полные обиды. Иван Васильевич обвинял бояр в отступничестве и в нарушении клятвы, данной своему господину; говорил о лихих людях, что желают ему и царице смерти; говорил, что отрекается от царствия и, если неугоден божий ставленник, пусть поищут государя в других местах.

Московиты, привыкшие к причудам государя, не удивились и на сей раз.

Торг гудел, как и обычно, и, не скрывая улыбок, торговцы делились новостью.

Однако в этот день стрельцами были закуплены все дровни и сани на лубянском торге, которые к обедне загрузили царским скарбом.

На дровни аккуратно складывалась утварь, в узлы завязывалась мягкая рухлядь – шубы, меховые шапки, а церковную святость – иконы, потиры,[70] кубки, престолы – государь повелел ставить в расписные сани, да с большим бережением.

Митрополит Афанасий пытался воспротивиться царской власти, упрекнуть в хуле, указывал на то, что святые иконы принадлежат церкви. Иван Васильевич возражал мягко, но каждое слово государя напоминало удар топора по крепкой колоде.

– Митрополит, блаженнейший Афанасий, все это богатство моих великих предков Рюриковичей. Икона Божьей Матери Владимирской была подарена Владимиру Мономаху… Вот эти покровы вывезены с Византии моей бабкой Софьей Палеолог, а вот эти кубки и потиры дарены мне греческими патриархами. Так что, блаженнейший, я свое забираю.

Заутреннюю службу Иван Васильевич не пропустил и в этот раз. Успенский собор был полон: бояре, дьяки, окольничие, давя друг друга, старались протиснуться поближе к государю, который стоял на коленях у самого амвона и каялся так, что гулкие удары от неистовых поклонов не могло заглушить даже пение.

Кончилась служба, государь поднялся.

– Прощай, митрополит. Был ты мне хорошим духовником, брал на себя мои грехи. Журил меня по-отечески, когда я шальной бывал. Век добро твое помнить стану. Видно, более с тобой нам не увидеться. И вы, бояре… простите меня, ежели в чем не прав был. А теперь мне идти нужно, кони застоялись.

Однако просто так государю к саням не пройти – у самого входа Ивана Васильевича встречали тысячи московитов и, заприметив государя, обнажили на морозе головы. Споткнулся мятежный дух самодержца о рабскую покорность, и понял он, что запросто не уйти.

– Московиты, – обратился государь к народу, – не стало мне в родной вотчине места. Замыслили супротив меня худое вороги мои – хотят лишить жизни и меня, и царицу! Ухожу из Москвы, потому что хочу сберечь чад своих. Спасибо вам, были вы для меня добрыми слугами, а теперь не держу я вас более. Ступайте! Ищите себе нового хозяина!.. А ежели не захотите… живите как знаете, я вам не судья!

– Государь, не оставляй нас своей милостью! – раздались из толпы жалобные голоса.

– Пожалей, Иван Васильевич, как же мы без тебя?!

Царь, казалось, не слышал – благословил подставленное под руки чадо и пошел в сторону запряженных саней.

Царского скарба набралось немало – сотни саней и дровней были нагружены до самого верха. Если и осталось что во дворце, так это битая рухлядь да собачья конура.

– Царицу не вижу, – буркнул Иван.

– Не хочет идти Мария Темрюковна, – возник перед государем Федор Басманов. – Говорит, что никуда с Москвы не тронется.

– Тащить ее силком, – строго распорядился Иван. – А ежели вздумает сопротивляться, тогда связать ее по рукам и ногам, а затем бросить на простые дровни!

– Слушаюсь, государь. Сделаем, как велишь.

Через минуту стрельцы вынесли на руках бьющуюся царицу, которая так материлась, что заставляла ежиться стоявших рядом богомольных стариц. Дорогую ношу бережно уложили на дровни и накрыли шубами.

– Где попугай Сигизмунд?! – вскричал Иван Васильевич. – Не поеду без заморской птицы!

Принесли государю и птицу, которая, попав на мороз, так истошно орала, что сумела переполошить воронье, сидевшее на куполах. Видимо, они приняли какаду за грозного хищника и успокоились только тогда, когда попугая спрятали в теплую каптану.

Множество саней заняло несколько улиц, площадь, стояло вперемежку с дровнями крестьян, и вокруг создавался жуткий ор.

Народ обступил сани со всех сторон и не хотел выпускать государя из Москвы. Стало ясно, что это не обычная сумасбродная выходка царя, а решение серьезное – государь оставлял стольную навсегда.

Поднялся Иван Васильевич с саней.