Жестокая память. Нацистский рейх в восприятии немцев второй половины XX и начала XXI века

…Земля Северный Рейн-Вестфалия, федеральный автобан 68, на полпути между Билефельдом и Падерборном справа по ходу движения не очень заметный указатель «Военное захоронение». Здесь, в малонаселенной местности среди лесной пустоши, рядом с полигоном вермахта, с июля 1941 г. и до 2 апреля 1945 г. находился лагерь советских военнопленных шталаг-326. Близ небольшого селения Штукенброк действовал один из его филиалов, теперь же здесь находится «русское кладбище». Таких скорбных мест в Германии сотни, но слово «Штукенброк» стало не просто известным, а знаменитым, притом в необычном сочетании: «Цветы для Штукенброка». Именно такое название носит общественное движение памяти и примирения.

Готовясь к поездке в Штукенброк, я прочитал, кажется, почти все, что оказалось возможным, об этом лагере военнопленных. На десятках фотографий были воспроизведены памятники и места захоронений. Но ни я, ни сопровождавший меня немецкий друг не могли представить себе масштабов гигантского кладбища, на котором покоятся 65 тысяч наших соотечественников. Где я видел такие поля погребений? Может быть, только в Пискаревском некрополе жертв ленинградской блокады?..

Шталаг-326 был одним из самых страшных лагерей для пленных солдат и офицеров Красной армии. Осенью 1941 г. на соседнюю железнодорожную станцию день за днем прибывали эшелоны с пленными красноармейцами, Из вагонов выбрасывали тела умерших в пути, а живых пешком гнали около 10 км. Больных и раненых пристреливали. Колонну сопровождали конные повозки для погрузки трупов. На территории лагеря, окруженной пулеметными вышками, пленных регистрировали, отбирали для немедленного уничтожения евреев и политруков. Кого-то из пленных оставляли в лагере, других направляли для каторжной работы на шахтах и военных предприятиях близлежащей Рурской области. Через лагерь прошло, согласно эсэсовской статистике, почти 2 млн пленных.

Часть узников Штукенброка ютилась в переполненных бараках, а подавляющее большинство — под открытым небом или в вырытых голыми руками землянках. Вплоть до лета 1942 г. водопровод действовал только в поселке охранников лагеря. Голод, дизентерия, туберкулез и тиф буквально косили людей, ежедневно умирали 30–40 заключенных[676].

Военнопленные, измученные голодом и болезнями, совершили настоящий подвиг во имя будущего — они навек сохранили память о погибших соотечественниках. В течение 23 дней, с 7 апреля по 2 мая 1945 г., кладбище было приведено в идеальный порядок, обнесено прочной каменной оградой, обсажено березами, кленами и соснами. А главное: по проекту, разработанному квалифицированными инженерами, техниками и художниками из числа заключенных, был сооружен 10-метровый гранитный обелиск, увенчанный пятиконечной звездой и надписями на русском, английском и немецком языках: «Здесь покоятся русские солдаты, замученные в фашистском плену. Вечная память товарищам! 1941–1945». Одновременно был открыт еще один, более скромный монумент, посвященный памяти сорока двух командиров Красной армии, расстрелянных осенью 1941 г. 28 июля 1945 г. последний транспорт советских узников шталага-326 отбыл на Родину[677].

О «русском кладбище» знали только местные жители, знали и не хотели вспоминать. Ни у кого не нашлось возражений, когда в разгар холодной войны был снесен памятник пленным командирам РККА (характерно: в полном соответствии с духом холодной войны на его месте был установлен знак, напоминавший об «изгнании немцев с Востока» в 1944–1945 гг.). Но через два десятилетия после окончания войны в городах Восточной Вестфалии сформировалась группа стремившихся к познанию прошлого совестливых людей, которые представляли разные поколения и разные политические партии. Во главе этого кружка встал Генрих Дистельмайер, бывший солдат вермахта, после возвращения из американского плена ставший протестантским пастором.

Дистельмайер вспоминал: «У нас не было мандатов церковной администрации, не говоря уже о поручениях местных властей. Мы пришли сюда по собственной инициативе — небольшая группа, на которую поначалу никто не обращал внимания. Когда мы начинали расспрашивать местных жителей, нам обычно говорили: “К чему ворошить то, о чем никто уже не помнит? Оставьте мертвых в покое…” Но мы не были согласны с такой позицией, мы хотели узнать о прошлом и не дать прорасти траве забвенья… Мы хотели рассказать о том, что скрывалось за молчанием поросшей лесом пустоши»[678].