Жестокое царство

Скоро им придется уйти отсюда. Они сейчас около здания, в стороне от главной аллеи. Джоан прижимается к кирпичной стене, стараясь, чтобы они были в тени, но сквозь листья просачивается немного света, и Джоан смотрит, как он ест.

– Вкусно, детка? – шепчет она.

– Ням-ням, – говорит он с полным ртом. Он снова взялся за крекеры. – Ням-ням. Так вкусно, пальчики оближешь.

– Ш-ш-ш! – говорит она. – Потише! Не торопись проглотить все сразу. Ешь с удовольствием.

– Я ем с удовольствием, – шепчет он, доказывая это тем, что откусывает от крекера крошечный кусочек.

Она часто просит его посмаковать еду, но сейчас в особенности хочет, чтобы он ел медленно. Ей нравится наблюдать, как он с удовольствием поглощает плавленый сыр. Он громко жует, и, хотя рот у него закрыт, челюсти двигаются чересчур энергично. Он облизывает руку, и Джоан заключает, что на ней были крошки.

Она хочет, чтобы он думал только о крекерах.

Он еще плотнее прижимается к ней, и она вспоминает о своем дяде, когда тот, сидя в старом кресле с откидной спинкой, отодвигался, чтобы дать маленькой племяннице место, говоря: «Один из нас, похоже, растолстел». От дяди всегда пахло скошенной травой и духмяным потом, а когда она втискивалась в кресло рядом с ним, он, бывало, прислонялся щекой к ее голове, и она ощущала, как у виска бьется его сердце – так она чувствовала себя под надежной защитой.

Из собственного опыта – обедов с подругами, из фильмов и книг – она знает, что люди не бывают довольными. Им нужна другая работа, другой спутник жизни. В ее же возрасте она должна переживать некий экзистенциальный кризис, когда ей надлежит оценить новые альтернативы и стремиться начать все сначала. Все осложняется тем, что она женщина, и у нее ребенок, и она работает. Считается, что ей надо желать этого, но при каждом повороте судьбы она будет терзаться, раздираемая между желанием выгородить для себя место в этом мире и материнскими чаяниями.

Но она не испытывает подобных чувств.

Однажды в детстве, увлекаясь всем тем, что связано с самопроизвольным возгоранием человека или с вуду, она прочитала рассказ, вероятно, из одной из своих толстых книг о привидениях. Там рассказывалось о человеке, которому дьявол подарил часы, и эти часы могли останавливать время. Человеку надо было только нажать на часах кнопку, и его жизнь навсегда осталась бы неизменной. Он никогда не умер бы. Никогда не состарился бы. Каждый день он проживал бы в точности так, как сегодняшний. Ему надо было лишь выбрать время и нажать кнопку. Но он всякий раз не был готов нажать ее – раздумывал о том, что ему хочется встретить подходящую женщину, потом, думая, что встретил ее, решал, что хочет стать отцом, а когда рождался ребенок, он начинал сомневаться: та ли это женщина, а затем он желал заработать много денег и в конце концов превращался в старика и за его душой приходил дьявол. Дьявол говорил ему, что издавна наловчился на этом трюке, и весь фокус в том, что никто никогда не нажимает кнопку. Ни один человек не осмеливается сказать, что именно этот момент его жизни идеален.

Она остановила бы часы. В любой день. В любой момент.

Не исключено, что удовлетворение жизнью – одно из ее больших достоинств. Она ценит то, что имеет. К ней прижимается теплое тело сына, и этого почти достаточно, чтобы перечеркнуть все остальное.

Только вот ладонь у нее опять мокрая, и по пальцам стекает кровь.

Она поднимает руку, чтобы перевязать чем-нибудь пораненную ладонь, но замечает еще одну кровоточащую ранку над запястьем. Не сразу до нее доходит, что она поранилась об острый край камня.

Не найдя, чем перевязать ранку, она прижимает руку к юбке.

Ей хотелось бы остановить те часы. Скоро она увидит свое отражение в зеркале, когда на ней будет кружевная ночная сорочка, может быть, та, с прозрачным лифом и разрезами до бедра, которую иногда ее просит надеть Пол, и она подумает: «Однажды я не смогу это надеть. Однажды у меня будет отвислая кожа со складками жира, и я стану старухой, которой не пристало носить сексуальное белье, и однажды Пол умрет, и, так или иначе, носить это белье будет не для кого». Или она будет делать колесо для Линкольна, считая – восемнадцать, девятнадцать, двадцать – и какой-то частью своего существа гордясь и радуясь, а другой частью думая: «Когда-нибудь я не смогу делать колесо, но надеюсь, он запомнит те дни, когда я могла. А если завтра я погибну в автомобильной аварии, будет ли он вспоминать меня прежнюю, вспоминать, как мы произносили волшебные слова, чтобы сигнал светофора переключился на зеленый, и как мы превращали обеденный стол в крепость?»