Жестокое убийство разочарованного англичанина

Зачем сидеть на этой работе? Сколько раз он задавал этот вопрос в маленькой, освещенной пламенем камина спальне. Задал он его и в последний раз, когда они с Маргарет лежали в зимней темноте, он гладил ее и думал, сколько пройдет времени - недели, месяцы? - прежде чем он снова коснется ее тела, проведет рукой по ее гладкой коже, узким бедрам, неожиданно пышной груди. "Мы могли бы пожениться. Я же могу и другим заниматься, а не только этим..."

Она не ответила, лишь покачала головой, взяла его руку и прижала к своей груди. Как будто об этом говорить им не стоило; она может спать с ним, делить постель, но мыслями делиться не собирается. Казалось, она хотела внушить ему: у меня свой внутренний мир, тебе туда нет входа - ты слишком мало обо мне знаешь, слишком от меня далек. Этот барьер стоял между ними с самого начала, не исчез он и по сей день.

"Потому что я ирландец? Потому что сидел в тюрьме?" - неоднократно спрашивал он. Она только улыбалась и ничего не отвечала. Как и сейчас. Маргарет прижимала его руку к своей теплой груди и молчала. Может, она думала, что он не поймет ее ответа? Что она работает не на Рэнделла, не ради денег, а во имя некой идеи, некоего идеала, который понятен ей, майору, мистеру Драйбергу, а вот "наемнику", обычному "ирландскому солдату удачи" этого не объяснишь, даже если он и годен в любовники.

"Почему же нет?" - глупо спросил он тогда, распаляясь гневом, как будто гнев мог быть компенсацией за последний месяц унижений, предстоящее через пять часов расставание и последующее одиночество.

"Ты же знаешь, я не могу", - прошептала она таким тоном, что стало ясно: разговор окончен, не стоит его и продолжать. Шон включил ночник, приподнялся на локте, посмотрел на нее сверху вниз: в сумерках ему показалось, что губы Маргарет презрительно скривились. "Мне холодно", сказала она, накрылась одеялом и отвернулась.

И он ушел; оделся, заехал к себе на квартиру, а потом улетел, не позвонив и не написав ей. Девица в Венеции была местью, тщетной местью, о которой он пожалел, еще лежа с ней в постели. А когда Шон вернулся, Маргарет все знала: Мэссингем был в курсе и рассказал Рэнделлу. А тот рассказал ей. С тех пор они разговаривали только по служебным делам. Она смотрела на него даже не холодно. Просто безразлично, как будто между ними никогда ничего не было. Иногда по ее губам Шон догадывался, что она чувствует: она чуть-чуть сжимала их, когда они встречались, разговаривали.

Почему я не ухожу, думал он. Ну почему, почему?

"Давай работать вместе, - предложил ему как-то Ник-коло. - Мы же с тобой сумасшедшие, вкалываем за гроши на тупые, ни к черту не годные правительства, которые вышвырнут нас, как стряхивают пепел с сигареты, когда мы не будем им нужны. - Как майора. - Подберем несколько человек вроде нас с тобой, Джованни mio*, обученных, опытных, без иллюзий. Мы сможем как следует заработать, это я тебе обещаю. И никаких предательств и прочих неприятных вещей. Обычный бизнес".

______________

* Мой (итал.).

Иными словами, промышленный шпионаж. Никколо не давал Шону заснуть до четырех утра в их последнюю встречу, старался убедить его. Почему он не дал уговорить себя лейтенанту отдела "С" итальянской контрразведки Никколо Туччи, который гоняет на маленьком "фиатике", испытывая при этом чувство жестокой ненависти, и мечтает о "мерседесах" и крупных покорных женщинах? Почему? Он был бы хорошим партнером, хорошим компаньоном.

Из-за майора? Я прямо как ребенок, думал Шон, сцепив зубы, прижав к ним костяшки кулаков. Почему я всегда должен на кого-то опираться? Почему я выдаю отсутствие смелости за преданность делу, за служение идеалу? Пустота в душе Шона была как кромешная тьма, как мука, он засунул костяшки пальцев в рот, чтобы не застонать, не привлечь к себе внимания в этой притихшей часовне, где в полутьме царствовала благородная смерть зажиточного пригорода.

Не такие ли чувства испытывал покойный телепродюсер Олаф Редвин, когда взял револьвер в правую руку на маленькой полянке и снес себе пол-лица? "Человек не должен много думать, - сказал как-то Никколо, - а то неизбежно покончит с собой. Поэтому-то господь бог и создал женщин". Тут он вперил свои страждущие масленисто-черные глаза в спину какой-то немецкой актриски, которая проходила в это время по улице мимо их столика в ресторане "Флориан".

Та же пустота? Та же тупая боль? Зачем же я вернулся?

- Сейчас мы предадим огню тело нашего дорогого брата. Делаем мы это в уверенности и в надежде...

Надежде на что? Шон закрыл глаза, чтобы не видеть, как гроб медленно, на скрытых колесиках, заскользил к квадратным медным дверцам. Вдова зарыдала громко и неожиданно - рыдания, страшные в своей реальности после деланного профессионального сострадания священника, разорвали тишину. Гроб исчез, медные дверцы закрылись, пряча отблески огня.

Священник повысил голос, проливая бальзам на души собравшихся:

- ...славного возрождения вечной жизни.

Мужчина с жидкими светлыми волосами обнял вдову за плечи, на секунду прижал к себе.

- Давайте помолимся.