Жестокое желание

Аида одета в элегантное черное платье с золотой отделкой, ее темные волосы свободно завиты вокруг лица и убраны назад спереди. Я подхожу к ней и обнимаю, когда она встает. Она чаще бывает в колледже, чем дома, и мы все скучаем по ней, когда ее нет. У нас с Данте бывает мрачное настроение, а Аида — всегда лучик солнца.

— Ну, я смотрю, Данте и Эмма все-таки остепенились, — говорит Аида, одаривая Данте дьявольской ухмылкой. Щеки Эммы слегка розовеют. — Так когда ты приведешь кого-нибудь домой, Энцо?

— Не в ближайшее время, — заверяю я ее. Эта мысль уже давно не давала мне покоя, но сейчас, когда Мила занимает первое место в моем сознании, она кажется еще более реальной. Все остальное между нами невозможно, но, так же невозможно хотеть кого-то, кроме нее.

Моя челюсть сжимается, Аида приподнимает бровь, но ничего не говорит.

— Мы опоздаем. — Эмма встает и берет Данте за руку. — Готовы?

У нас есть ложа в театре, и мы вчетвером устраиваемся в ней с напитками, перед нами открывается лучший вид на сцену. Оркестр играет разогрев, занавес сцены закрыт, и я чувствую странное беспокойство. Даже не терпится увидеть ее.

В последний раз, когда я разговаривал с Милой, она говорила мне, что я не могу остаться на ночь. Когда я видел ее в последний раз, она сидела обнаженная на краю кровати, обхватив себя руками, ее кожа была испачкана моей спермой. Мои мышцы напряглись при воспоминании об этом, член дернулся. Мысль о том, что на нее может смотреть кто-то, кроме меня, что кто-то может просто увидеть ее и подумать, что она красива, желать ее, заставляет горячий язык ревности лизнуть меня по позвоночнику, а мои руки скручиваются внутрь. Моя.

Вот только она предлагала мне себя, чтобы я купил и заплатил за нее, а я отверг ее. Снова и снова. Потому что, если бы она была моей, я бы хотел ее свободно. Или, как оказалось, совсем нет.

Когда поднимается занавес, я сразу же ищу ее. Я ничего не знаю ни о сюжете разыгрывающегося балета, ни о том, что все это значит, но это не важно. Все, что имеет значение, это момент, когда я вижу Милу, выходящую на сцену.

Она одета во все белое — приталенный лиф, облегающий ее маленькую грудь, струящаяся тюлевая юбка до щиколоток, а ее ноги обуты в белые пуанты. Небольшие лоскуты белого тюля на ее руках развеваются при каждом грациозном движении. Она выглядит элегантно и изящно, грациозно, как лебедь, ее волосы убраны в пучок, а каждая линия тела выгнута дугой и напряжена до совершенства. Я видел, как она танцует в клубе, и это было возбуждающе. Манящим. Соблазнительно во всех смыслах этого слова.

Но это нечто совсем другое.

Я всегда был деловым человеком. Музыка, поэзия, чтение для удовольствия, все это меня никогда не привлекало. Я никогда не находил во всем этом особой красоты. Но наблюдая за танцем Милы, я словно вижу, как все это оживает в одном человеке. Музыка оркестра словно течет сквозь нее, формируя ее тело, ее движения, как будто она и ноты — одно существо, становящееся чем-то большим, чем она когда-либо была вне сцены. В каждом ее шаге, каждом повороте, каждом прыжке — жидкая поэзия. Она — произведение искусства, воплощенное в плоть, нечто бесплотное и непознаваемое, вот только я знаю ее самым интимным образом, и от этой мысли меня словно охватило собственническое безумие.

Когда я вижу руки ее партнера, по моим венам снова течет горячая ревность, густая и удушливая, как масло. Я никогда не был особенно жестоким человеком, готов запачкать руки, когда это необходимо, но никогда не получал от этого удовольствия, до сих пор. От одного его прикосновения к ней мне хочется ломать кости, скалить зубы, оттащить его от нее и спрятать подальше, пока никто больше не увидит того, что вижу я в этот момент. Это безумие, и я прекрасно это осознаю, это неконтролируемое чувство, которое мне совершенно незнакомо, и я не настолько неуправляем, чтобы не держать его на поводке. Но оно рычит у меня под кожей, красота исполнения Милы, окутанная внезапной, движущей потребностью обладать ею целиком.

Сделать ее своей на самом деле.

Кажется, что балет длится слишком долго и недостаточно долго, причем одновременно. Я мог бы смотреть на нее всю ночь, и в то же время я чувствую, что мне не терпится увидеть ее, прикоснуться к ней, узнать, думает ли она обо мне так же, как я думал о ней с тех пор, как в последний раз был в ней.

Это не поддается моему контролю. Безрассудное желание, которое, вырвавшись наружу, может поглотить нас обоих.

Я чувствую на себе взгляды Данте и Аиды. Они оба знают, что мне нет дела до балета, что мое пристальное внимание должно быть вызвано чем-то другим. У них будут вопросы, и, как и ожидалось, едва опустился занавес, как Аида повернулась ко мне.