Жестокость. История насилия в культуре и судьбах человечества

В сцене разговора аристократ Альтамира, приговоренный к смерти на своей родине, сетует на то, что в их время – напомним, действие происходит в эпоху Реставрации между 1815 и 1830 годами – больше нет по-настоящему жестоких людей, тех, кто, подобно гурману, умеет наслаждаться своими агрессивными импульсами: «Никаких подлинных страстей в XIX веке нет. Потому-то так и скучают во Франции. Совершают ужаснейшие жестокости, и при этом без всякой жестокости»[98]. В ходе изысканной беседы, свидетелем, точнее, слушателем которой становится юная Матильда, Жюльен выражает свое согласие с Альтамирой и прерывает его речь следующими словами: «Уж если совершать преступления, то надо их совершать с радостью, а без этого что в них хорошего: если их хоть чем-нибудь можно оправдать, так только этим»[99]. Итак, с одной стороны, молодой человек, который хладнокровно рассчитывает на свое социальное продвижение и использует для этого Матильду, формулирует современную программу жестокости с присущим ей оттенком цинизма, подкрепленным жаждой власти. Она оправдывается как подлинная исключительно благодаря ощущению удовольствия и поэтому включает в себя опыт «реального». С другой стороны, этот взгляд сам по себе романтичен, поскольку он отвергает рациональный расчет в жестокости – которым руководствуется Жюльен по отношению к Матильде – и допускает жестокий поступок только в том случае, если он возникает из субъективного, полностью индивидуального, бесполезного и «подлинного» желания.

Хеннинг Риттер говорит о характерном для Стендаля «культе страсти» и «бегстве от времени, в котором ему суждено было жить и против бесстрастности которого он протестовал». Риттер интерпретирует эту позицию, приписываемую Стендалю, как протест против духа капиталистической деловитости, которая «даже в самых жестоких делах […] не хочет пачкать руки»[100]. Тем самым Риттер косвенно обращается к жестокому коллективному деянию, наивысшей точкой которого стал холокост – массовое уничтожение европейских евреев. При этом остается открытым вопрос, не являются ли эти две формы жестокости, одна – беспристрастная, основанная на холодном расчете, и другая – аффективная, двумя темными сторонами современной западной культуры, неоднократно пересекавшимися в определенных исторических ситуациях. Для мыслителей так называемой консервативной революции, которые в основном придерживались позиции холодного расчета, сокрытие и подавление аффектов должно, вероятно, играть весьма существенную роль (см. главу 3). Этот процесс метафорически описан в сказке Вильгельма Гауфа «Холодное сердце». Подобно тому как в «Фаусте» Гёте человек по договору с дьяволом продает свою душу, в сказке Гауфа происходит символическая замена сердца:

– Смотри! – говорил Михель. – Все эти люди отбросили свои страхи и заботы! Ни одно из этих сердец не волнует больше своих хозяев. Они спровадили из дому беспокойного гостя и чувствуют себя прекрасно!

– Что же они носят в груди вместо сердца? – дрожащим голосом спросил Петер: у него просто голова закружилась от всего этого.

– Вот что, – сказал Михель, выдвинул ящик в шкафу и протянул Петеру… каменное сердце![101]

То, что описано в этой жуткой литературной сказке как символический обмен и замена сердца, можно назвать культурной программой, созданной с целью научить нас держать дистанцию, быть жесткими и бесчувственными. Мыслители разных направлений, например Эмилио Луссу («Год на Высоком плато», 1938), Карло Эмилио Гадда («Журнал войны и тюрьмы», 1999[102]) и Эрнст Юнгер («В стальных грозах», 1920), периодически – критикуя или, наоборот, одобряя – возвращаются к идее холодности, которую можно выразить метафорой Гауфа. Все эти тексты объединяет то, что в них презрение к смерти и боли считается героизмом. Через десять лет многие из этих людей вольются в то движение, которое без тени сомнений поставит своей задачей уничтожение евреев.

Согласно Каролю (Карлу) Мангейму, отличительным признаком идеологий является точка кристаллизации, в которой соединяются холодный расчет и горячая страсть. Идеологии характеризуются тем, что, подобно утопиям, стремящимся к иному, футуристическому состоянию реальности, они определенным образом выходят за рамки повседневного существования. Они создают излишек (Surplus). Эта трансгрессия приводит в действие холодную страсть, которой питается идеология[103].