Жестокость

— Зачем прибегать к более тяжелому оружию, нежели требуется, ведь охотнику труднее с ним обращаться. Вот у тебя, например, ружье четыреста второго калибра, и ты завалил бы медведя, даже если бы выстрел оказался не вполне удачным. Ну, попал бы ему в ногу, в плечо, а уж после этого, вдосталь позабавившись, прикончил бы. Но это, Джон не охота. И не жизнь. Не так следует жить, и не так даруют смерть. Ты прекрасный охотник, Джон, и отличный стрелок, но у тебя неверные исходные посылки.

— Возможно, — согласился Везерби со смесью невольного восхищения и раздражения в голосе. Он не вполне понимал смысл слов Байрона. Его это явно раздосадовало.

— Не возможно, а точно. Это неоспоримый факт, непреложная истина.

— А вдруг бы ты промахнулся? Если бы в момент выстрела медведь чуть сдвинулся с места — как бы ты со своей берданкой смог остановить раненого зверя? Прежде чем ты успел бы совершить повторный выстрел, он разорвал бы тебя на части.

Байрон снова улыбнулся, но уже другой улыбкой.

— Нет, Джон, — спокойно сказал он. — Впрочем это довольно спорный вопрос.

Байрон бросил ему свое ружье — Везерби поймал его на лету. Лишь тогда Джон понял истинный смысл слов Байрона. Он надавил на рычаг, и на землю упала пустая гильза. В магазине был только один патрон.

— Ты с ума сошел… — только и смог выговорить Везерби.

А Байрон тем временем содрогался от радостного безумного смеха.

* * *

Позднее, когда они уже сидели у костра в их небольшом лагере, на Байрона нашло задумчивое, даже философское настроение. Первый восторг улетучился, уступив место желанию поделиться своими взглядами.

Они были одни — проводник возился с убитым медведем, сдирая с него шкуру, поскольку дотащить такую махину до лагеря было невозможно. Везерби все не мог успокоиться вспоминая, какому риску подвергал себя Байрон, такой поступок, как ему казалось, выходил за грань разумного.

— Ну как ты не можешь понять, Джон, — с сожалением проговорил Байрон. Он чуть ли не умолял друга постичь ход его мыслей.

— Не знаю… — покачал головой Везерби. — Я, конечно, готов допустить, что эмоции, стремление достичь поставленной цели… Но ведь это же самоубийство, Байрон. Как-нибудь однажды…

Тот жестом остановил Джона, в глазах его заиграли отблески костра.

— Опасность, Джон. Лишь ощущая опасность, ты продолжаешь жить. Только подвергая риску свою жизнь мы можем по достоинству оценить ее. Ты только представь, насколько богаче наши с тобой жизни по сравнению с существованием горожанина, кастрированного цивилизацией, обескровленного обществом и приносимыми им благами. Там нет жизни, нет опасности, там нечем рисковать, а, следовательно — нет и удовольствия. Мы с тобой, Джон, жертвуем жизнью с такой же легкостью, как и пользуемся ею. И медведь никогда не испытывал такой сладости от бурлящей внутри него жизни, как в тот самый момент, когда пуля пронзила его мозг. Ведь если мы, охотники, переживаем в подобные минуты необыкновенный прилив энергии, то же самое должны чувствовать и наши жертвы. Знаешь, Джон, я действительно люблю тех, кого убиваю. Да-да, их самых, которые убьют меня, если я промедлю, что-то проморгаю, промахнусь. Повторяю, я люблю их. Из меня, наверное, вышел бы самый выдающийся на земле дрессировщик. Я чувствую незримую связь между собой и дикими животными, я способен воспринимать их мысли, эмоции, поддерживать с ними контакт на их же уровне. Не существует такого зверя, которого я не смог бы укротить, или, если хочешь, столь низкого животного уровня, до которого я не был бы способен опуститься, чтобы найти с ними общий язык. Если мне когда-нибудь придет в голову идея подружиться с хищником вместо того, чтобы убивать его… — голос Байрона смягчился, он посмотрел куда-то вдаль, поверх вершин холмов, темнеющих на фоне уже сгустившихся сумерек. Заговорив снова, он отвел от Везерби взгляд и, возможно, обращался теперь уже совсем не к нему, а к кому-то другому.

— Просто я люблю убивать, — сказал Байрон. — Как знать, может, мне понравилось бы, если бы убили меня самого — соответствующим образом, конечно…

Вернулся проводник, волоча за собой самодельную повозку с медвежьей шкурой, и они больше не касались этой темы.

Это была их последняя совместная экспедиция.

* * *

Везерби испытал смутное беспокойство, вспомнив эти донесшиеся из давнего прошлого странные слова. Байрон довольно часто вселял в него тревогу, причем весьма необычного свойства — она была сродни напряжению, которое охватывает человека при неожиданном поведении животного, когда невозможно предсказать, бросится оно на него или убежит прочь. В Байроне вообще оказалось много от зверя. В общем, странный человек…