Жгучий вопрос

Бессмысленна ли жизнь эмигранта как такового, об этом я поговорю в другой раз. Но что она тяжела, об этом не может быть двух мнений. Человек не может жить полной и легкой жизнью без родины. Без того угла, где он свой всем, где говорят на его родном, до конца понятном языке, где под ногами у него твердая почва. Как бы мы ни приспособлялись, как бы ни устраивались на чужой земле, мы всегда будем висеть в воздухе, всегда будем чувствовать себя чужими и лишними. Здесь мы всегда будем иметь худшее место за столом, труд наш всегда будет случаен, а благополучие непрочно.

Это может измениться только в одном случае: если мы перестанем быть русскими и совершенно сольемся с тем народом, среди которого мы живем. Но тогда мы перестанем быть и эмигрантами, а следовательно, отпадет и самый вопрос об эмигрантской жизни.

Оставаясь русскими, мы обречены вечно чувствовать себя оторванными, заброшенными, одинокими. Ничуть не лучше собаки, в ночь, дождь и холод выгнанной на улицу.

Но как бы ни была тяжела эта собачья жизнь, возвращение под гнет той самой власти, которая и превратила нас в бездомных псов, не означает ничего иного, кроме полного падения духа, измены тем идеалам, во имя которых создалась эмиграция, и забвения своего человеческого достоинства.

Что бы там ни было, но если человек падает так низко, то, значит, он слаб и ничтожен. Какое же отношение к слабости может быть, кроме того, которого она заслуживает? В лучшем случае – жалость!

Вот все, чего могут ожидать от нас возвращенцы, как бы ни была ужасна та жизнь, которая вынудила их к возвращению.

Чем она ужаснее, тем острее жалость. Только и всего.

10

Да, совершенно верно: каждый должен решать сам за себя, но отношение к этому решению у каждого тоже должно быть свое.

Мое отношение совершенно определенно.

Я покинул Россию не для того, чтобы сделать этим кому-то одолжение, а потому никто не обязан ни заботиться о моем существовании, ни плакать над моими несчастиями. Если позаботится, если поплачет, я буду очень благодарен, конечно, но требовать этого не имею ни малейшего права. Об этом я должен был думать раньше, до эмиграции.

Я покинул родину не из страха перед террором, не потому, что боялся голодной смерти, не потому, что у меня украли мое имущество, и не потому, что я надеялся здесь, за границей, приобрести другое.

Нет, я покинул родину потому, что она находится во власти изуверов или мошенников, все равно, но во всяком случае – во власти людей, которых я презираю и ненавижу.

Я покинул родину потому, что она перестала быть той Россией, которую я любил, и превратилась в страну III Интернационала, по духу чуждого и ненавистного мне.

Я покинул родину потому, что в ней воцарилось голое насилие, задавившее всякую свободу мысли и слова, превратившее весь русский народ в бессловесных рабов.

Покидая родину, я, конечно, надеялся поработать для ее освобождения и решил посвятить этому все свои силы, даже отказавшись от самого дорогого для меня в жизни – от искусства. Но все-таки, строго говоря, я покинул родину не для того только, чтобы бороться за нее, чтобы освободить русский народ от рабства, но прежде всего – для того, чтобы самому не быть рабом. А потому я и не могу вернуться туда до тех пор, пока не буду иметь возможность вернуться свободным и свободу несущим человеком.

При решении этого вопроса для меня не играет никакой роли, ухудшается ли мое положение здесь и улучшается ли положение там. Никакое «увеличение посевной площади», никакие «миллионы комсомольцев», никакие нэпы, никакое восстановление городов, промышленности, транспорта и сельского хозяйства меня не прельщают. Ибо без свободы все это для меня не имеет никакой цены.

И когда ко мне приходят люди с жадным огоньком в глазах, говорящие о том, что «там стало совсем хорошо и все есть», я к этим господам не чувствую ничего, кроме гадливости. Ибо я знаю, что, кроме «всего», там еще имеется и тираническая, подлая кровавая власть палачей, гасителей живого духа.

И когда ко мне приходят люди со страдальческим огоньком в глазах, оправдывающие свое решение вернуться в советскую Россию теми невыносимыми условиями жизни, в которых они находятся здесь, я ничего не чувствую к ним, кроме жалости.

11

Я никогда не питал презрения к слабым. Я их жалел.

Я не могу осудить человека, павшего под невыносимым для него бременем жизни, как не могу осудить человека, не выдержавшего физической пытки. Для того чтобы иметь право судить таких, нужно самому все это выдержать без стона.

Но отношение мое к таким людям все же очень жестоко.

Кто лишениям эмигрантского существования предпочитает лишение свободы, тот пусть возвращается в советскую Россию, но о себе ведает, что он слаб и ничтожен духом.

Это не осуждение. Это простое констатирование факта.