Жи-Ши

Мы сворачиваем направо и минут десять топаем под нестройные припевы сверчков по неровным улочкам, пропитанным ароматами острых приправ, семейных ценностей, католической воздержанности во всем и еще – чувственных мелодий. Звездное июльское небо склонилось над нами низко, любопытство никогда не считалось в этих краях пороком.

– Где же гуси? – спрашиваю я.

– Ты проголодался?

– Да нет, я спрашиваю, где настоящие, живые гуси? Жирные, в перьях, с надменными клювами, «га-га-га»! Где?

– Их здесь нет. Остались только их тушки в магазинах и филе в ресторанах.

– Тогда этот город сегодня никто не спасет!

– Хо-хо!

– Никто-никто-никто не спасет!

– Хо-хо-хо!

– Йя-х-ха-а-а-а! У-у-у-у! – я ору что есть мочи, задрав голову вверх. Небо отвечает застенчивым эхом. С третьего этажа кто-то выплескивает на нас помои, мы ловко уворачиваемся. Старческий голос вверху скрипит: «Дьяболо бастардс, миа кара!»

– Лашатемикантаре! – благодарно кричу я вверх, на всякий случай оглядываюсь по сторонам – вокруг – ни души! Мы одни в этом вечном городе. Мы, такие временные…

Внезапно стены домов расступаются, перед нами округляется арена площади, с моей любимой купальней посредине. Я достаю мобильник, мигаю зеленой лампочкой! Командую Луке:

– Ты – Мастрояни! Купаться!

– Я – Ганелли! – нерешительно возражает Лука, – и родители мои – Ганелли, и – бабушка с дедушкой…

– Ты в кафе своем будешь Ганелли! А сейчас ты – Мастрояни! Лезь в фонтан! Я уже снимаю!

Лука понимает, что спорить со мной бесполезно, и начинает стягивать футболку.

– В одежде! – командую я, – и не забудь про Аниту!

– Какую еще Аниту?

– Аниту Экберг! Ты не должен купаться один!

К часу ночи Рим своим полным безлюдьем производит впечатление самого беззащитного города из всех, что я успел осквернить. К счастью для Луки, на площади еще работает кафе для туристов. Гордая римская стекляшка с видом на легенду. Сквозь освещенную витрину я замечаю несколько человек за столиками, – ура! – среди них есть девушки.

– Давай! У тебя получится!

Лука мнется. Топчется в нерешительности, теребя футболку. Может, у него проблемы с девушками? Вдруг он получил тяжкую психологическую травму в юности, когда те, к кому он чувствовал искреннюю человеческую симпатию, одна за другой, отказывали ему? Что, если я толкаю его на невозможное и он сейчас – на грани срыва? Отказаться – получить еще одну прививку самоедства. Согласиться, сделать неуклюжую попытку и услышать отказ – вкатить самому себе овердозную инъекцию лузерства.

– Импровизируй, актер! – кричу я ему, заглушая голос рассудка. – Давай! И тогда я расскажу тебе, как Винсент Галло поступал в подобных ситуациях! А вдруг у тебя получится круче?! Я в тебя верю! Я верю в тебя, Лука! Экшн!

Не глядя на меня, он семенит в кафе. Натягивает на ходу футболку. Витражи, обезображенные нагромождениями узоров, позволяют мне увидеть фрагменты его импровизации. Я снимаю прямо через витрину, в духе «синема верите», но, глядя на монитор телефона, нахожу в этом хичкоковский саспенс. Ноги Луки, кусок барной стойки, паукообразные ножки столиков, снова кроссовки Луки, приближаются к туфелькам, из которых торчат ножки, затянутые в капроновые чулки… По такой-то жаре! Меняю ракурс, теперь мне виден столик девушки целиком. Лука нарочно выбирает самую неприметную девицу, в одиночестве склонившуюся над куском лазаньи. Кто она? Скандинавская туристка, отбившаяся от своей группы? Ночная медсестра в квартальной больнице, выскочившая поужинать перед дежурством? Художница, облюбовавшая одну из окрестных мансард в поисках вдохновения? Лука присаживается к ней за столик, что-то быстро говорит, жестикулирует, как вентилятор, потеет, хотя в заведении наверняка работает кондиционер. Девица смотрит на него с каменным выражением лица, не говорит ни слова, отодвигает тарелку, молчит… Дурак, зачем ты выбрал эту серую мышку? Ее воображаемая клетка гораздо больше твоей собственной. Надо было атаковать красавицу. Среди красавиц еще попадаются авантюристки. Или – филантропки. Среди синих чулок – никогда. Не мо-жет э-то-го быть! Телефон слегка вздрагивает в моей руке, когда девица, не меняя выражение лица, также молча встает, берет Луку за руку и тянет за собой к выходу. Быстро меняю точку съемки. Подхватываю их от выхода. Десять метров, разделяющие кафе и фонтан, наша молчунья проходит широким маршевым шагом, почти чеканя своими лодочками по мостовой. Лука еле поспевает за ней. Не снижая темпа, не подбирая подол юбки, не пробуя боязливо воду ногой, она шагает прямо в фонтан, вытеснив вон пару кубометров воды. Будущее итальянского кинематографа неуклюже плюхается следом. Брызги! Брызги! Я подхожу ближе. Девица смотрит на меня, затем – в камеру, не мигая, и вдруг, широко раскрыв рот, вываливает свой длинный тронутый болезненной желтизной язык прямо мне в объектив! Наезд! Крупный план! Лука обеими руками бьет по воде! Брызги! Брызги! Брызги!

– Стоп! Снято! – ору я, выключаю камеру и прыгаю к ним в фонтан. – Старик Феллини вертится!