Жи-Ши

– А не пошел бы ты! – Лука начинает наступать на меня, согнав в лицо всю имеющуюся свирепость. – Ты, чокнутый русский ублюдок! Трахнутый извращенец! Срал я на твои больные фантазии! И на тебя срал! Ты только и можешь – врать и притворяться! Врать и притворяться! Ты даже не здоровался ни разу с Винсентом Галло! Думаешь, я не понял?! Думаешь, я – легковерный дурачок?! Так ты ошибся, козел! Фак ю! Фак ю! Фак ю! – и в финале этой благозвучной арии Лука резко выбрасывает кулак мне в лицо! Еще раз – в лицо! По корпусу! По корпусу! И – в лежачего – ногами! Хрясть! Чистые подошвы его кроссовок, которые я снимал с тем же благоговением, что Пазолини лицо Анны Маньяни, пляшут на моем телефоне. Этот фильм никто не увидит! Никто.

Он уходит неторопливо, прихрамывая и держась за поясницу, будто это его колошматил порабощенный и освободившийся – кто? Актер? Официант? Талант? Бездарь? Баловень судьбы? Неудачник? Я знаю кто. Уж я-то знаю это наверняка. У него был мой взгляд, когда он обернулся на прощание. Мой больной ищущий взгляд. Я много раз видел его в зеркале. Теперь пусть видит он. Я останусь, что бы со мной ни случилось…

Да что может со мной случиться в этом застывшем, умолкнувшем и обездвиженном городе? Я бы обрадовался, если б случилось хоть что-то. Хотя бы дождь… Я медленно бреду назад, на Кампо Деи Фьори, вспоминая мою-уже-не-мою зубастую девочку, изо всех сил стараясь желать ей счастья… только счастья. Маски! Карнавал! Передо мной проплывают, будто во сне, македонская проститутка, трансвеститы в одеждах античных гладиаторов, веронский актер, старик с пятью подбородками, мимы, клоуны, пожиратели огня, девица, вышагивающая в фонтан, фонтан, равнодушно выплевывающий кубометры воды, туристы, туристки… Карнавал! Цирк! Синьор Феллини! Для вас по-прежнему есть работа. В этом скучном балагане, лишенном ритма и страсти. Ритм и страсть! Здесь так не хватает агрессии разнузданных анархистов с извечным принципом: «Нечего терять!» Теперь в Европе всем есть что терять. Крошечный кусок буржуазного уюта и покоя. Размером с замочную скважину. Подачки… Еда, одежда, страховка, дом, тачка, телка. Копеечные подачки для среднего класса. Вся Европа – сплошной усредненный класс! Плебеи! Кастрированные плебеи! Все! Ученые, плотники, политики, папаши Карло, мамаши Софи, рагацци с вашего двора, бамбини с виа Корсо, клерки, буржуа, бобо, богема… Духовные плебеи!

И некому зажечь спичку! Нет буйных! Ни среди правых, ни среди левых! Революция – словечко из далекой и нездешней истории. Некому зажечь! Ни в ком нет ритма и страсти!

Я выхожу на Кампо деи Фьори. Пожиратель огня, единственный из оставшихся артистов, дует свое лицемерное шоу для трех-четырех припозднившихся туристов. Памятник Джордано Бруно стыдливо отворачивается, будто прислушавшись к моим мыслям. Какой я, к черту, мыслитель! Экшн! Это у меня всегда получалось лучше! Я знаю, как надо! Выхватываю из-за пояса у клоуна-пожирателя-огня бутылочку со спиртом, подбегаю к статуе Джордано и опрокидываю содержимое на себя. Откуда-то в голову приходит экспромт, которым я, крикливо, делюсь с публикой:

смотрите, синьоры, – изысканный вид
на Кампо деи Фьори вновь кто-то горит

Зажигалка в руках. Кремень. Огниво. Пламя вспыхивает. Я вспыхиваю. Я зажег. Я зажег!

Только великодушному синьору Челентано было под силу погасить этот огонь. Если бы синьор Челентано вышел в этот момент на площадь, расстегнул штаны и помочился бы на мой факел. Но Челентано не имеет привычки ссать на Кампо Деи Фьори…

28 августа 2007 года

Милая Королева!

Я все еще не верю, но это случилось. Мое зубастое Величество ко мне вернулось. Я снова живу! Вспоминай меня. Приятно было переписываться. И не забудь о налогах для своих музыкантов. Распустились…

ГЛАВА 15 ФОТОГРАФ АГЕЕВ

Нет, я не трус, но и к самоубийству не имею склонности. Поэтому когда Антон Афонович предложил встретиться, я начал настаивать на том, чтобы это произошло в людном месте.

– Я не против, – спокойно произнес он. – Где?

От волнения я замешкался, не в силах припомнить ни одного подходящего местечка, в котором ночью во вторник было бы многолюдно.

– Может, на вокзале? – выручает меня Белкин дядя.

– Хорошо, только я сам назову вокзал. М-м-м… пусть будет Ленинградский. В центре зала…

– В четыре часа, – говорит он и отключается.

Оставшиеся два часа до встречи я пытался унять дрожь в ногах и читал письма Славы английской Королеве. Они были написаны более разборчивым почерком, чем его дневник. Они были другие.