Жиденок

— Ай-яй-яй-яй-яй-яй-яй! Как я мог позабыть вкус канареек, фаршированных яблоками и попугайчиков «табака»! Перед подачей на стол канарейки жалобно пели, а попугайчики желали всем приятного аппетита!

Тогда я ещё не знал, что почти процитировал речь бургомистра из шварцевского «Дракона».

Невероятно громкий визг директрисы покрыл хохот моих одноклассников. Она орала:

— Руслана Теодоровна! Это «двойка»! Это твёр-р-рдая двойка!

В этот момент прозвенел звонок, и нерешительное заступничество Русланы Теодоровны утонуло в воплях полковничьей жены и в здоровом детском смехе.

Если верить утверждению, что историческая наука — это наука-проститутка, то совершенно справедливым будет также утверждать, что наш историк Папа Шульц являлся её альфонсом.

Учителем он был никудышным. Через десять минут его монотонных лекций класс обычно начинал кунять. Папа Шульц нервничал, терзал рукой лацкан пиджака (была у него такая привычка) и повышал голос. Класс просыпался, но спустя некоторое время, убаюканный «рассказками» про жирондистов, лоббистов или чартистов, снова засыпал.

На одном из таких уроков, упорно борясь с дрёмой, я нарисовал шульцевский портрет. Историк вышел на нём как влитой. Рисунок пошёл по рукам и попал на учительский стол с надписью «Папа Шульц — дебил!»

Пожилой педагог бросил беглый взгляд на листок и разулыбался. Однако же, как вы понимаете, улыбался он недолго. Его кривая правая бровь подняла за собой мутный глаз, и Щульц ознакомился с диагнозом.

Мне стало муторно, потому что моё авторство не могло вызывать ни малейших сомнений. Муторно стало и Папе Шульцу. Закалённый многолетней борьбой с учениками, завуч мобилизовал свои скудные дипломатические способности и спросил готовым сорваться целлофановым голосом:

— А к…то такой Па-апа Шульц?

Класс ожидал чего угодно, но только не такого изощрённого и толерантного хода: юные мерзавцы прекрасно понимали, что не знать своего прозвища историк не мог. Двадцать пар глаз ушли под парты. Двадцать пар смешков, перехохатывая друг друга, вырвались из-под них позорным школьным вальсом, и учителю захотелось выйти. Он схватился за спасительный лацкан и дёрнул его сильнее, чем обычно. Рука сорвалась, взвилась вверх и сбила очки с шульцевского носа. Очки упали на пол, и завуч полез под стол. Ситуация вышла из-под контроля.

Я готовил оправдательную речь. В мозгах крутилось:

— Это не я… Я не знаю, кто написал… Я понятия не имею, кто такой Папа Шульц… Я…

Речь не пригодилась. Учитель вылез из-под стола, дрожащими руками собрал бумажки и сутулясь вышел из класса.

Говорят, после этого урока завуч попросил у директрисы мою тетрадь с контрольными работами и долго сверял почерк. Удостоверившись, что надпись сделана не моей рукой, историк провёл графологическую экспертизу всего класса. Однако и она не помогла выявить злоумышленника.

Несмотря на моё алиби, чувство собственной важности возобладало в душе педагога над чувством прекрасного, и я попал в немилость.

Месть Папы Шульца была столь же нелепой, как и он сам: политизированный до крайности пожилой еврей не пустил своего юного соплеменника в Ленинский комсомол.

Нашего физкультурника звали Константин Сергеевич. Нет, не Станиславский и даже не Алексеев. Однако, несмотря на несходство фамилий, он чувствовал все же свою принадлежность к знаменитым театральным инициалам. Он артистично ходил по спортивному залу, артистично заигрывал со старшей пионервожатой и артистично щупал девочек.

Его любимым занятием было исправление осанки у старшеклассниц: левой рукой он брал красную от стыда школьницу за грудь, правой — за попку и, вдавливая их в тело, причмокивал:

— Спокойно, Бурёнка! Тренер — это доктор твоих костей, твоих мышц!

Я быстро бегал, далеко прыгал и хорошо играл в баскетбол. Но Костя меня всё равно не любил. Он никогда не называл меня по имени и крайне редко произносил мою фамилию. Чаще всего я проходил под погремухой «Моня Цахес — король подтяжек». Цахес — была единственная еврейская фамилия, которую он знал из литературы и мог обобщить до образа.

…Мы сдавали нормативы ГТО. Мальчики и девочки — жертвы смешанного обучения — встали по росту и разместились по кругу. Наши девочки по габаритам были больше наших мальчиков. Их формы предательски топорщили спортивные костюмы, от чего мальчики заводились и становились невменяемыми.

Костя свистнул, и мы побежали. Это была разминка. Время от времени наш спортивный наставник пошлёпывал девочек по мягким тканям и покрикивал:

— Спинка ровная! Выше колени! Грудь вперёд, мозги назад!

Позади меня бежал Витя Есауленко. Ещё в раздевалке я заметил какой-то странный блеск в его глазах, но не придал тогда этому значения. Я не ждал от него особых неприятностей. И напрасно.

На очередном вираже Витя поймал меня за штаны и дёрнул. Вместе со штанами он прихватил трусы и обнажил мой, начинающий мохнатиться, зад. Я запутался в спортивных брюках и упал. Витя ухватился за резинки и дёрнул ещё раз. Резинки лопнули, и я оказался с совершенно голой задницей посреди толпы одноклассников. Кто-то сказал: