Жиган

– Командир эскадрона Второго лейб-гвардии драгунского полка в составе Сводно-гвардейской бригады под командованием генерал-майора барона Максимилиана Карповича фон Штакельберга штаб-ротмистр Иван Викторович Голенищев-Кутузов, – выпрямившись, отчеканил тот.

– Ну, и зачем вы пришли сюда, господа, – вышел из-за ствола ели человек с берданкой. – Не лучше ли было рассыпаться и поодиночке пробираться к своим домам? Кто-то из вас обязательно бы дошел… Или вы намерились всей группой уйти за кордон?

Он уже не подделывался под деревенский мужицкий говор. Но кем он был на самом деле? Аккуратно подстриженная бородка, справная одежда и правильная речь могли принадлежать и образованному мещанину, закончившему гимназию, и выпускнику университета из сословия дворянского. Правда, его требование к Голенищеву-Кутузову назвать воинскую часть и имя-отчество ее командира в какой-то мере предполагало знание сражавшихся в Крыму дивизий и бригад…

– Видите ли, милостивый государь, мы еще не решили, что нам делать далее. Пока что нам надо попросту отсидеться и подождать, пока нас перестанут искать. А потом видно будет… – ответил за всех ротмистр Наливайко. – Вы позволите пожить у вас несколько дней? Надеюсь, мы вас не сильно стесним, – поглядывая на несколько изб, добавил он.

Мужчина с берданкой определил офицеров в один из явно пустующих домов. Сам он жил в небольшом срубе, выстроенном, судя по всему, не так давно. Дом же, куда хозяин хутора привел офицеров, был большой и очень старый, густо заросший в нижних венцах зеленоватым мхом. Впрочем, деревянные дома, коли они построены по всем правилам, стоять могут хоть две сотни лет, если, конечно, в них проживают люди. А в доме, где разместились офицеры, люди время от времени, похоже, бывали. Потому он был еще довольно крепок, хотя срубили его, очевидно, еще задолго до Крымской войны[11].

После ужина (вареная картошка с соленьями и бутыль самогона крепостью не менее пятидесяти градусов), приготовленного хозяином хутора, назвавшегося Степаном Артемьевичем, стали неспешно укладываться. Ивана, как недолечившегося раненого, положили на единственную деревянную кровать. Кто-то лег на лавки, застеленные тюфяками с соломой, кто-то просто на полу, застеленном соломой.

Он уснул сразу – сказалось напряжение прошедшего дня, – однако часто просыпался. То ему казалось, что кто-то стонет, то, что в дальнем углу возле печки мечутся какие-то тени. Старый дом жил своей жизнью, и не было ему никакого дела до группы офицеров, обездоленных, потерявших и царя, и Отечество, и веру…

Утром Иван проснулся позже всех. Его товарищей в доме не было, у изголовья, на деревянном табурете стояла кружка с чаем, плошка с вареньем и кусок лепешки. От крепко заваренного чая еще шел пар.

Он с удовольствием съел лепешку, макая ее в варенье, и выпил чай, в который была добавлена мята и еще какие-то душистые травы. Потом поднялся, надел красноармейскую форму и кунтуш и вышел во двор. Поздняя осень, уже вступившая в свои права, здесь, в хвойном лесу, обозначала себя лишь жухлой травой и высоким холодным небом с неясными разводами облаков. На душе было спокойно и немного печально…

Из дома хозяина хутора вышел улыбающийся поручик Зинин. Увидев Ивана, заулыбался еще шире:

– А, проснулся? Ступай на перевязку.

– Я?

– Ну, не я же, – усмехнулся Зинин и показал свою руку, перевязанную выше локтя белоснежными лоскутами. – Меня уже перевязали. Ступай! Тебя уже ждут, – кивнул он в сторону хозяйского дома. – Руки у нее… Мягкие, ласковые…

Подталкиваемый Зининым, Иван поднялся на ступеньки дома и нерешительно постучал в дверь.

– Входите, – послышался женский голос.

Он потоптался и толкнул дверь. Сеней, как таковых, что предваряют вход в дом, не оказалось. Была лишь прихожая, в конце которой стояла женщина лет тридцати пяти и улыбалась. Ее глаза буквально излучали свет. И сама она была будто из другого мира, где нет ни белых, ни красных, а есть только красота и любовь. Теперь было понятно, почему человек, назвавшийся Степаном Артемьевичем, не хотел ее показывать. Берег. Как берегут главное и зачастую единственное, что у тебя есть.

– Ну, проходите, что же вы, – приветливо кивнула женщина и спросила:

– Простите, как вас зовут?

– Иван.

– А ваше отчество?

Голенищев-Кутузов удивленно посмотрел на нее. Какое отчество? Зачем?

– Ладно, – понимающе улыбнулась она, – тогда я – Надежда. Скажите, как давно вас перевязывали?

– Да я уж и не помню, – глухо, не узнавая своего голоса, ответил Иван. – Кажется, дней пять назад.

– Ну хорошо. Вот, садитесь, – указала Надежда на стул со спинкой и бархатной обивкой, неизвестно как взявшийся на этом хуторе. – Вам придется немного потерпеть…

Она смочила марлевую перевязку на месте раны теплой водой из тазика и, немного подождав, стала развязывать марлю, сматывая ее в рулон. Когда дело дошло до последних слоев, стало больно. Но боль была тупая и какая-то далекая, так что терпеть ее не составляло труда. Затем она взяла металлическую коробку, похожую на коробочку для монпансье, и, открыв крышку, пояснила: