Жил-был Пышта

Все Непроходимимы, и Пышта (конечно!) стали её уговаривать поскорей лечь: завтра вставать рано, завтра в обратный путь. И сами убрали посуду. И улеглись на свои раскладушки, и потешили свет. Пышта долго прислушивался, кто как дышит, а когда все стали дышать сонно, он сам нечаянно заснул. И видел сон — длинный, с приключениями: он поймал много синиц и выпустил их в полевой домик. Они там летают и садятся на печку-бочку. А потом он уже сам стал не Пышта, а военный, сержант Непейвода, и он разминировал сто мин — круглых и четырёхугольных. Потом он ещё про маму сон видел.

Тут Пышта проснулся. И понял: время настало. Он оделся и, неслышно ступая, пошёл к двери и тихо проскользнул на веранду, где на стёклах наклеены бумажные снежинки, — сейчас, в темноте, не видно. Отодвинул задвижку. Заледеневший песок скрипнул под ногами на дорожке. Очень темно. Нет, уже не так темно, край неба уже посветлел. Но очень холодно. Пышта надвинул берет пониже.

Он пошёл в кусты за спортивной площадкой. Потому что ещё раньше, перед ужином, он успел сунуть машинку в кусты, подальше от Майкиных глаз.

Вот сейчас, на ощупь, он обойдёт скамью, залезет в кусты, достанет машину, спрячет под курточку и вернётся в дом. А утром Непроходимимы проснутся: всё в порядке.

Пышта обходит скамью. Залезает в кусты. Раздвигая ветки, делает шаг, ещё шаг, сейчас он присядет и пошарит рукой… Но что-то прицепилось к его резиновому сапогу и тащится за ним, сгребая листья.

Экий цепкий корешок или вьюн! Пышта поднимает ногу, ощупывает сапог. Нет, не корень, не вьюн. Это проволока. Петлей схватила его за ногу и держит. Пышта ведёт по ней пальцами — ровная, тонкая, без колючек. Он высвобождает ногу из петли. А что она тащила за собой? Интересно… Ага, нашёл! Что за штука? Вроде ящичка, одна стенка с дырками, круглыми…

Тревожное воспоминание шевелится в Пыштиной памяти: «Ящичек… проволока… круглая… четырёхугольная… притаилась под кустом… ждёт… на тысячу осколков!»

Пышта замер. Закричать? Разбудить? Прибегут, а она вдруг как раз и… Сердце замерло, словно заяц, прижавший уши.

«Положи Штуку обратно — может, она вовсе не мина…» — советует этот самый заяц.

«А вдруг мина? А рядом Непроходимимы спят, и телёночек…» Пышта облизывает пересохшие губы.

«Удирай. Главное — ноги унести. Ноги — главное!»

«Почему ноги?.. Почему ноги — главное? Это только у зайцев…»

«Уши дрожат-дрожат, так неприятно. Уши уноси, пока целы…»

— Отстань, мне и без тебя страшно… — Пышта всхлипывает. — А вот сейчас ка-ак встану с корточек! Ка-ак понесу Штуку! Подальше. В поле. Вот сейчас…

А сам сидит и сидит, не в силах шевельнуться от страха.

«Ох, положи… Моё заячье сердце колотится — рёбрышкам слышно!»

Человеческое сердце тоже колотится. Человеческим рёбрышкам тоже слышно. Слёзы текут.

«А вот не положу. А вот сейчас вылезу…» Он прижимает Штуку к груди изо всех сил, чтобы не обронить. И тогда кончики его пальцев начинают слышать, как внутри Штуки что-то ровно тикает, как часы: тут-тут-тут-тут…

Теперь Пышта знает самую страшную правду: тут она, мина замедленного действия. С часовым механизмом. О ней говорил тракторист. Когда взорвётся — неизвестно. Может, фашисты поставили стрелку на сегодняшнюю ночь, может, как раз на сейчас, может — на потом. Скорей, скорей унести её подальше от всех людей… Бегом! Нет, бегом нельзя. Не потревожить, не толкнуть. Сапёр ошибается один только раз, второй раз — уже некому.

Нет рядом тракториста. Он бы вытащил из Штуки змеиное жало, она перестала бы тикать так страшно.

Тракториста нет. Пышта сам должен её унести. Больше некому.

Тут-тут-тут… — под стиснутыми пальцами.

Пышта всхлипывает громче. Растопыренными локтями он раздвигает ветки, выбирается на дорожку. Только не оглядываться на спящий детский сад, а то так хочется вернуться!

Скрип-скрип калитка… Пышта выходит на улицу. Улица тоже спит. В каждом доме спят люди. Спите все мальчики и девочки, с которыми я ещё не успел познакомиться. Вы не бойтесь, я не споткнусь близко от домов, уже немножко видно, светает…

Тут-тут-тут… — выстукивает потайной механизм, передаёт сигналы захолодевшим Пыштиным пальцам.

Улица кончилась. Началось поле. Большое поле. Небо светлое, земля ещё тёмная. Положить. Подальше от дороги. Туда, где люди не ходят, машины не ездят. Только не оступиться бы…

Поле, поле! Да ведь на тебе взошла низенькая густая щетинка — зеленя, хлеб…

Мимо, мимо. Ногам хочется бежать. Нельзя бежать.

Кончилось поле. А за ним — вот беда! — строения темнеют. Пахнет навозом и теплом, и бессонная корова мычит. Ферма… «Не бойтесь, коровы, тёлочки и бычки, я от вас подальше унесу, в лес…»

Тут-тут-тут… Пальцы совсем одеревенели от напряжения. «Не оброню. Сжимаю крепко».

Тишина на всей земле. Все люди спят. Все птицы спят. Ни звука. Только шаги Пышты. И под пальцами — тут-тут-тут…

И вдруг кончилась тишина. Неподалёку, где-то в лесу, заработал трактор, зарокотал, заговорил хлопотливо и весело добрым, таким знакомым Пыште голосом.