Жил-был Пышта

— Наприсылали дряни, нянькайся с нею! — кричал во всю свою хриплую глотку Шнырин. — Без химии проживём! Без хлопот! Верно я говорю, друг, а? — орал он, и бульдозер, могучая машина, которая может прокладывать дороги и строить плотины, продолжала свою подлую работёнку.

Пышта видел: руки тракториста словно превратились в рычаги бездушной машины. Они делали и делали привычные, заученные движения, посылали машину вперёд-назад, вперёд-назад, толкали, сбрасывали голубую гору вниз, вниз, в окоп…

В окоп?

— Дяденька Непейвода-а-а!..

Забыв об опасности, Пышта выскочил из зелёного укрытия. Прижав к груди Штуку, он карабкался на голубую гору рядом с лязгающей гусеницей, проваливался, набирал в сапоги голубого песка и лез, лез… И кричал изо всех сил:

— Дяденька Непейвода-а! Останови машину!

— Дяденька Непейвода-а! Останови машину!

Сверху свесилось злобное лицо Шнырина.

— Отойди! Задавит!.. А ну отойди, ремня получишь!..

А тракторист двигал рычаги. Он ничего не видел, не слышал, как будто сердце его оледенело. И бульдозер ревел, давил, распластывал, толкал вниз потоки бело-голубых гранул. Они ложились на дно окопа, в когда-то давно избитую, расстрелянную землю. Там, замурованные, они должны погибнуть, не принеся ни людям, ни растениям радости.

— Дяденька Непейвода! — крикнул Пышта из последних сил. — Останови! Это твой окоп! Твой!

Может быть, изо всех слов это было самое, самое нужное! Сквозь лязг и грохот оно пробилось в одурманенную, глухую и слепую память тракториста и растопило его оледеневшее сердце! Только вдруг Непейвода увидал Пышту.

— Кашевар! Остерегись! — крикнул он в тревоге и рванул рычаги.

Остановилось железное чудовище. Стало тихо на Высотке.

— Ты… как сюда… зачем сюда попал, кашевар? — спросил он, наклонившись. И увидел, что Пышта плачет.

А Шнырин торопил, хватал тракториста за руки:

— Не теряй времени, друг. Мальчонка подождёт. Уж рассвело. Дел осталось чуток!

Но тракторист не слушал его:

— Ты чего ревёшь, кашевар, милый? Ну чего ты, а?..

Уткнуться бы в его широкую твёрдую грудь, спрятаться от всего страшного.

Но в побелевших от напряжения пальцах Штука выстукивала: тут-тут!

— Твой окоп… твой… — задыхаясь от слёз, только и смог повторить Пышта.

Нет, тогда, раньше, Непейвода ещё не совсем проснулся. Он проснулся сейчас. На его лбу легла морщина, глубокая, как шрам. Он отбросил руки Шнырина.

— Кашевар, сынок… — Тракторист спрыгнул на землю.

Но Пышта отступил.

— Не подходи! — крикнул Пышта. — Она — мина!

— Мина? — Непейвода весь напрягся, взгляд его стал твёрдым и цепким, и Пышта понял — перед ним Сапёр.

Умелыми, чуткими пальцами Сапёр вынул ящичек из онемевших Пыштиных пальцев.

Пышта не знал, что в наступившей тишине уже готов был слететь с языка Сапёра приказ: «Не оборачиваясь, до поля бегом арш!..»

Но приказ так и не вырвался из сомкнутых губ Непейводы. Он внимательно разглядывал ящичек.

Пышта только успел заметить перекошенное страхом лицо Шнырина, увидел, как торопливо он сполз с машины и исчез в лесу.

— С чего ты взял, что это мина? А, кашевар?

— Она тикает, — сказал Пышта.

Непейвода приложил ящичек к уху.

— Тебе почудилось, — сказал он.

— Ухом не слышно, только пальцами, — сказал Пышта.

— Пальцами? А ну-ка… — Он подержал Штуку в своих тёмных, вымазанных машинным маслом пальцах. — Нет, не слышу.

— Да как же? Я всю дорогу слышал! — в отчаянии закричал Пышта.

— Ты далеко нёс?

— Далеко. Из самого детского сада. А она все тикает под пальцами, правда же тикает, правда!..

Непейвода словно о чём-то догадался.

— Дай-ка я послушаю твоими пальцами, — сказал он. — Не бойся, она не взорвётся. Дай сюда руки. Покажи, как ты её нёс? Вот так?

Пышта уцепился за ящичек.

— Я сжимал крепко, чтоб не уронить… — И кончики его пальцев опять побелели от напряжения.

А Непейвода поверх его пальцев положил свои, большие. И тогда они оба ясно почуяли: тут-тут-тут-тут…

— А-а, понятно, — сказал тракторист. — Ты сильно сжимал. Пальцы пульсировали. От напряжения. Кровь в них стучала, понимаешь? Повторяла стук твоего сердца. — Он повертел Штуку в руках. — Это не мина, сынок. Нет.

— Не мина?

Пышта сразу очень устал. Как поезд, пронёсся в памяти весь его длинный путь. Мелькнула улица без огонька, где он прощался со всеми людьми, и сумеречное поле, где он уберёг ростки хлеба, и тёмные, неосвещённые коровники… Ноги, на которых он так долго шагал, сразу заныли, и руки, которые так крепко сжимали проклятую Штуку, беспомощно шевельнулись. Не мина! А ему было так страшно. Только заяц мог испугаться простого ящичка…

Захотелось плакать. Но он так устал, что даже заплакать не мог. И он просто присел на пенёк.