Жил-был раз, жил-был два

Он со вздохом дал отбой: еще один предлог, которым воспользовалась Луиза, чтобы свернуть разговор. Он снова набрал Габриэля. Опять автоответчик. Почему он не отвечает, черт его побери? Поль не оставил никакого сообщения и вернулся на дамбу. Короткий отрывок из «Последней рукописи» вертелся у него в голове, пока он оставался один в целом мире, он, человек, бредущий в оранжевых оазисах уличных фонарей.

Усталые волны едва белели у дамбы. Берк относило в океанские пучины, словно тело мертвого кита.

Поль набрал код на входе в гостиницу, пересек пустой холл и спросил себя, кто приезжает в подобные места в ноябре. Люди вроде меня, потерявшие почву под ногами, или же близкие тех, кто лежит в больнице. В конце концов, приезжие ведь заполняли гостиницу Сагаса, так почему бы не Берк-сюр-Мер?

Он поднялся прямо к себе, в комнату с видом на море. Но с тем же успехом номер мог бы выходить и на общественную свалку: ни единого проблеска, ни единого отсвета, свидетельствующего о водном просторе. Только бесконечная пустыня мрака.

Сразу после посещения дома-лабиринта Поль не смог проглотить ни куска, но сейчас голод настаивал на своих правах. Поль выгреб все вредности из мини-бара – орешки, шоколадки – и бросил их на кровать. Чипсы днем, чипсы вечером… Диета тех, кто спешит. С нервным смешком он открыл банку пива и поднял ее за здоровье белой стены напротив:

– За потерявших почву!

Снова став серьезным, он открыл ноутбук и начал поиск в Интернете. Набрал ключевые слова: «фотограф, современное искусство, лилипут, хобот слона», вышел в галерею картинок и сразу же напал на изображение маленького человечка в цилиндре, которое видел сегодня чуть раньше. Другие фотографии высветились сами собой. Он узнал снимок с факиром и с повешенной собакой.

Щелкнул на последний и, от сноски к сноске, добрался до статьи в блоге. Снимки были взяты из книги под названием «Откровения», вышедшей в 2012-м и получившей восторженные отзывы. Издание представляло работы некоего Андреаса Абержеля.

По словам автора, Андреас Абержель относился к «современным трансгрессивным фотографам»: художникам, которых привлекало все шокирующее и идущее вразрез с моралью. Они запечатлевали секс, болезнь, патологию, глумились над религией и запретами, а потом скармливали все это широкой публике. Страница в Сети больше ни о чем не говорила, но Поль понял, что он на верном пути. Снимки из книги были шокирующими, провокационными, как и подписи под ними. «Хрис Пис», например, изображал распятие, погруженное в стакан с мочой, и ставил себе целью покрыть позором доходные бизнесы католической церкви.

Для Поля эти грошовые рассуждения оставались совершенно пустыми. Он видел только стакан с мочой и сунутое туда пластиковое распятие. Он вернулся в поисковую систему и набрал: «Андреас Абержель». У фотографа был собственный сайт и подробная страница в Википедии.

Родился в 1967 году в Руане. Непропорциональное лицо с буйволиным лбом, левое веко отступает от выпученного глаза, похожего на стеклянный, нос расплющенный, как пятачок. Средоточие уродства. И рост не больше метра шестидесяти.

Он жил в Нью-Йорке, Лондоне, Берлине, потом в Париже. Его пользующиеся известностью снимки выставлялись повсюду в мире, а подписанные оригиналы продавались дорого. Если верить биографии, Андреас в десять лет узнал, что его дед Йорам Абержель был одним из выживших в Аушвице. Он был в составе Sonderkommando[64], команды крематория, состоявшей из заключенных, в обязанности которых входило голыми руками осуществлять массовые убийства. Евреи, которые запирали других евреев в печах… Носители тайны, не контактирующие с другими узниками. Йорам умудрился сначала сделать пять фотографий предбанника газовых камер, а потом спрятать их и вынести из лагеря во время освобождения.

Юный Андреас Абержель обнаружил эти свидетельства абсолютного ужаса. На обороте дед написал: «Я мог бы броситься на проволоку под током, как сделало столько моих товарищей, но я хочу жить» и еще «В нашей работе если не сходишь с ума в первый день, то привыкаешь».

По словам критиков, тот момент отметил Андреаса Абержеля каленым железом, и он воспринял всю меру человеческой жестокости путем своеобразного духовного наследования, через травму тысяч жертв холокоста. Позже его искусство позволило ему выплеснуть в мир глубокое внутреннее страдание.