Жил-был раз, жил-был два

Габриэль прочел что-то вроде сочувствия в глазах собеседницы. Она пошла приготовить крепкий кофе. Потом они устроились на диване, обтянутом тканью в пятнах жира и соуса. Жозиана Лурмель вгляделась в лицо Габриэля. Она смотрела достаточно долго, чтобы оба почувствовали неловкость, потом опустила свою чашку с кофе, из которой отпила глоток. Чашка дрожала в ее руке.

– Вы говорите, память… Это что? Какая-то болезнь?

– Не совсем. Что-то неврологическое. Довольно сложное.

Она кивнула на свой старый проводной телефон:

– Не знаю, что хуже: оставаться в плену у прошлого или потерять память. Видите, я сохранила стационарный телефон. Сколько бы времени ни прошло, я по-прежнему говорю себе, что он может однажды зазвонить и Матильда окажется на том конце провода.

Спасательный круг… Последняя соломинка… Безнадежная надежда.

– Отвечая на ваш вопрос, – продолжила она, – да, мы с вами знакомы. Мы встречались раз в год на «Дне пропавших детей» в Париже. Вместе с другими мы шли сажать семена незабудок в лес Сен-Жермен, там, где никто их не выкопает. «Forget me not»[43], это название цветка по-английски, – символ нашего шествия. Вы хоть это помните?

Габриэль покачал головой:

– Когда мы виделись в последний раз?

Несколько секунд Жозиана Лурмель нервно затягивалась сигаретой.

– Кажется, в две тысячи пятнадцатом. Я перестала ходить на эти хреновы сборища. Смотреть на фотографии детских лиц, на списки из сотен имен, в том числе моей дочери. Это ничего не дает и не вернет наших детей.

Габриэль не представлял, бросил ли он сам ездить в Париж.

– А вы знаете, удалось ли установить какую-нибудь связь между исчезновением вашей дочери и моей? – спросил он. – Нашли ли уже что-либо, позволяющее объединить наши два дела?

– Объединить наши два дела? Даже не слышала об этом. Не вам же мне рассказывать, сколько людей исчезает каждый год? С чего вы взяли, что есть связь?

Габриэль посмотрел на фотографию Матильды, висевшую за спиной Жозианы: круглые щеки, искрящиеся зеленые глаза и открытая улыбка радующейся жизни юной девушки. Точно как в его сне, но, может, немного моложе. Он перевел глаза на женщину, которая нервно затушила окурок и, казалось, внезапно прониклась недоверием.

– Мне трудно вам все объяснить, потому что, как я уже сказал, я многого больше не помню, – продолжил Габриэль. – Но когда я заново просматривал коробку с бумагами по этому делу и описанием действий, которые я предпринял в прошлом, у меня в мозгу что-то щелкнуло, едва я увидел ваше имя и имя Матильды. Такое ощущение, уж не знаю, что исчезновение вашей дочери занимало особое место где-то у меня в голове.

Глаза мадам Лурмель внезапно блеснули.

– Вы напали на след?

Габриэлю не хотелось внушать ей ложные надежды. Он сам не представлял, что ищет.

– Из-за моей памяти я пока ничего не знаю. Но не могли бы вы рассказать мне о Матильде? Вдруг ваша история подействует как спусковой курок. Нужно попробовать.

Женщина отставила свою чашку. Уже некоторое время она облизывала языком губы, словно пыталась согнать невидимое насекомое. Она вскочила и взялась за бутылку водки:

– Налить вам?

Габриэль отклонил предложение. Собеседница казалась разочарованной. Она налила себе внушительную порцию алкоголя в стакан и отпила большой глоток. Лицо ее расслабилось.

– Матильда только что отпраздновала свое двадцатилетие. Она была… всегда в хорошем расположении духа. Все любили ее, да, и я это говорю не потому, что я ее мать. Она действительно была хорошей девочкой…

Габриэль ничего не сказал. Было больно слышать, как она говорила о дочери в прошедшем времени.

– …Она изучала право в университете Орлеана, а жила здесь, с нами. У нас не хватало средств, чтобы снять ей жилье в городе, да и зачем, если она могла каждый день возвращаться домой? Хороший предлог держать ее при себе, прежде чем она упорхнет. Муж всегда этого боялся, дня, когда она уедет…

Жозиана покатала стакан между ладонями. На Габриэля она больше не смотрела, как в начале разговора. Может, из стыдливости…

– Она много бегала вдоль набережных, как минимум три раза в неделю, и летом и зимой. Вечером она надевала фонарик с мигающей лампочкой, ничто не могло ее остановить…

Женщина уставилась на алкоголь в стакане с лихорадочным блеском в глазах.

– Третьего февраля две тысячи одиннадцатого года около семнадцати часов она вышла на пробежку. Шел мокрый снег, но ей было все равно. Я оставалась дома, муж работал в своей информационной конторе. Больше мы ее не видели…

Глоток водки. Момент исчезновения – тот, который между непосредственно «до» и непосредственно «после», – навсегда врезался в сознание близких. Последняя улыбка, последний жест, последнее слово становились заключительными воспоминаниями.