Жил-был раз, жил-был два

Жан-Люк Траскман глянул на книгу в руках Поля и перехваченную резинками папку. Потом положил руку на наличник двери, словно перекрывая дорогу. Его губы раздвинулись, обнажив ослепительно-белые зубы.

– Все, что следовало сказать по поводу отца, уже сказано. С прочими вопросами обращайтесь к адвокатам или же к вашим коллегам из полиции, которые занимались его самоубийством.

– Я не хочу говорить ни с адвокатами, ни с полицией. Я хочу поговорить с сыном. Нашего судью я убедил, что мне нужен добровольный свидетель, который все расскажет без принуждения, но, если вы желаете, будем действовать по всем правилам: я попрошу судью вызвать вас в наше отделение, расположенное в семистах километрах отсюда.

Траскман в нерешительности повертел свой телефон, но в конце концов молча отступил, освобождая проход, и провел посетителя в огромную гостиную. Открытая кухня на американский манер, паркетный настил с подогревом, широкие оконные проемы. Поль глянул на книжные полки, где имя «КАЛЕБ ТРАСКМАН» фигурировало во всех видах вместе с заглавиями на самых разных языках.

Хозяин дома предложил ему присесть, но не выпить.

– Если можно, давайте побыстрее. Честно говоря, я сейчас заканчиваю редактуру моего последнего романа.

Поль присел на ручку кресла, склонившись вперед:

– Очередная история убийства или похищения, как у вашего родителя?

– Весьма жалкая попытка резюмировать жанр детективного романа.

– Должен признать, что я не тонкий знаток… Но перейдем к тому, что привело меня сюда. Прежде всего, Сагас – это вам что-то говорит?

– Абсолютно ничего.

Поль положил свою жандармскую карточку на стол в форме пера и уперся в нее указательным пальцем:

– Вы ничего не потеряли. Сагас – маленький горный городишко, в котором нет ничего привлекательного, можете мне поверить, но именно там летом две тысячи седьмого ваш отец, возможно, провел немало недель, скрываясь от посторонних глаз. Он приехал туда либо в поисках вдохновения, либо намереваясь написать «Senones». Сенон, Сагас[53]: оба названия городков – палиндромы, каких множество в «Последней рукописи», вы следите за моей мыслью? Вы были в курсе этой долгой отлучки?

Поль подстерегал малейшую реакцию собеседника, но тот не выказывал никакой нервозности.

– Вовсе нет. В начале двухтысячных я уехал жить в Париж, чтобы работать в аудиовизуальной сфере. С отцом мы больше почти не виделись, отношения у нас были скорее напряженными. Ему было всего семнадцать, когда я родился. В таком возрасте человек обычно не готов стать отцом. Подсознательно он всегда не мог простить мне, что я испортил ему молодость…

Он почти выплюнул последнее слово.

– Когда я еще жил в его доме, ему случалось исчезать на несколько недель, он отправлялся собирать информацию или приглядеться к местности и никогда не говорил, куда едет. То мотался с копами по столице, то забирался куда-то в Бретань, чтобы осмотреть старый маяк. Так что насчет этого города, Сагаса, возможно, он там и был, но на самом деле я представления не имею.

– А ваша мать знала?

Он покачал головой, раздраженно поджав губы:

– Похоже, вы не совсем в курсе… Мою мать госпитализировали в две тысячи втором в спецбольницу Шалон-ан-Шампани, потому что с сорока лет, после бесконечных приступов, когда она замыкалась в себе и раз за разом впадала в депрессию, она начала вырывать себе волосы и сдирать кожу, подвергая опасности собственную жизнь. Никакое лечение не помогало, и последние пятнадцать лет она провела практически привязанной или в смирительной рубашке – это был единственный способ помешать ей калечить себя. А если вы ищете этому объяснений, то знайте: их нет. Она была безумна, просто-напросто безумна, в самом банальном смысле этого слова.

Поль нахмурился:

– Однако в предисловии к «Последней рукописи» вы говорите, что…

– Я не солгал, все дело в речевых оборотах. В предисловии я написал, – он взял книгу, – «…он работал над ним в одиночестве на своей огромной вилле с видом на море в течение десяти месяцев, когда мою мать медленно пожирала в больнице болезнь Альцгеймера». Одно другому не мешает. Моя мать действительно умерла в больнице от Альцгеймера… Для такой, как она, это стало избавлением. Она забыла нас, но и себя калечить она забывала. В конечном счете потеря памяти принесла ей свободу.

Для такой, как она. Он говорил с сочувствием проктолога. Куда ни кинь, у этого типа была странная жизнь: сумасшедшая мать, которую унесла болезнь, покончивший с собой отец и он сам, оставшийся в одиночестве в доме, который тянул на миллион евро.

– Значит, начиная с две тысячи второго года ваш отец был единственным обитателем виллы в бухте Оти.