Жил человек

- Все что угодно - кроме последнего. Необходимость была - внутренняя. Людям он доверял полностью, никогда не подменял их - никакой мелочной опеки, как говорится. Я ведь этим тоже интересовался - сам у него расспрашивал. Дословно его ответов не помню, конечно, а за смысл ручаюсь. Потому, что не единожды возвращался к ним, в мыслях... А рассуждал он примерно таким образом. Постулат первый, формальный. Рабочий день у него, как у директора, ненормированный - теоретически это означало, что он мог уйти, отлучиться в любое время.

Чем, разумеется, не пользовался. Постулат второй и главный, как в истории геометрии - пятый. Если работаешь по призванию, если работа становится естественным состоянием - таким же, как отдых, еда, сон, - то кто сказал, что двенадцать часов - много и к чему тогда вообще часы считать?.. Наконец, третий и последний постулат; нет же ничего интересней, заманчивей, увлекательней, чем растить, формировать молодого человека. Он, знаете, смеялся: "Леня, Леня, - это я дома могу уставать, а не тут. Понимаешь, не устает же человек - дышать?.."

- Обычно такие постулаты, особенно практическое осуществление их не очень благожелательно встречаются домашними, - смеюсь я и делаю в памяти отметку: посмотреть, что это за геометрический пятый постулат...

- Да нет, жили они довольно дружно. - Чуть пораз; мыслив, проверив, Козин уточняет: - Может быть - с некоторым покровительственным отношением к нему. Как к большому ребенку, с причудами.

- По вечному парадоксу - меньше всего человека знают самые близкие?

- Может, и так, - неопределенно или уклончиво отвечает Козин. - Не берусь судить...

Отбрасываемая ближней ветлой тень, в которой мы укрываемся и потягиваем тепловатый квас, становится все короче; всякий раз, когда солнце добирается до колен и вот-вот коснется носа, пятимся - как раки - вверх по пригорку, волоча следом ополовиненную бутыль, папиросы, спички. Трава даже здесь, неподалеку от воды и деревьев, сухая, ломкая и при подобном передвижении чувствительно колется, царапается. Пощупав высохшие трусы, Леонид Иванович предлагает:

- Ну, что ж, опять полезем?

- Давайте.

Квас снова помещается в импровизированный холодильник, не заслуживающий, впрочем, знака качества; отыскав самое глубокое место почти по горло, Козин окунается с головой, шумно отфыркивается:

- Теперь уж точно знаю, от кого человек произошел, От бегемота.

Для того чтобы удержаться на быстрине, приходится стоять, подавшись вперед и закидывая, как вплавь, руки, - течение обтекает их, стучится, булькая, под мышками; если еще к этому прикрыть глаза, возникает ощущение невесомости, полета... Плещемся в этот раз долго, сосредоточенно, молча, и молчание - как с самого начала повелось у нас - не тяготит, не разъединяет. Тишина такая, что в ней, кажется, различаешь звуки, которые и слышать-то не дано: шуршание в узких берегах быстрой воды, легкий хруст опавшего с ветки листа, шелест голубых стрекозьих крыл - крохотного гидросамолетика, что сию минуту опустился на золотисто-зеленую морскую гладь Загоровки и взмыл снова...

Все-таки больше всего я благодарен Козину за то, что он никогда не забывает, чего от него ждут. Выйдя на берег, он плюхается рядом, закуривает и говорит так, будто разговор и не прерывался; попутно кажется мне - иносказательно объясняя и то, почему не захотел рассказывать о семейной жизни Орлова.

- Жизнь Сергея интересна не бытовыми подробностями. Жил, как все: неплохо и не больно здорово - обычно... Человек, прежде всего, - его характер, поступки, убеждения. Его дело. И вот по этим-то статьям человек он был - необычный. Крупный. И все в нем было - крупно.

Даже - контрасты. - Помедлив, Леонид Иванович почти дословно повторяет то, о чем упоминала и Софья Маркеловна, - так, вероятно, некоторые черты Орлова бросались в глаза всем, кто знал его: - В обиходе он очень тактичный был. Стеснительный, можно сказать - застенчивый. А что уж касалось убеждений, принципов - никаких компромиссов. В одном случае до застенчивости, в другом - до резкости. И все ведь уживалось! Я сначала считал - противоречивость. Потом понял: нет, цельность. Дураки на его прямоту обижались. Умные - ценили. Не умел, не мог он душой кривить. Ни в большом, ни в малом... На другой день, как расстался я с детдомом, пришел - с выговором. "В глупое ты меня положение поставил. Ребята из твоей группы спрашивают, где Леонид Иванович? Что я им ответить должен?" Да что, мол, угодно! Скажи - не понравилась работа. Или, наоборот, - не справился. На другую перешел. Ох, важность какая!..

Рассердился. "Да, говорит, важность, и огромная! Потому что все твои варианты - вранье. А ребята привыкли верить. Их нельзя обманывать. Они любую фальшь лучше нас чувствуют". Меня тоже, конечно, задело - и без того взвинченный был. Тогда, говорю, возьми да и выложи им - правду! Он сразу и засмеялся: "Ох, Ленька, Ленька, - ну, конечно же, выложил. Как же иначе?" - "Что ты им, спрашиваю, выложил?" - "То, что было, отвечает.