Жил человек

- Точно, - кивает Савин. Постарше-то нас лет на шесть, может. И уже с орденом! Ну, тут мы и вовсе головы потеряли. Не столько к экзаменам готовимся, сколько на турнике крутимся, мускулы наращиваем. Да о будущих подвигах мечтаем. У меня тоже все четко запрограммировано было: или в летчики-испытатели, или в подводники. Во амплитуда - да?

- Подходяще!

- Тут он к нам в комнаты почаще заходить стал.

Чуть не каждый вечер. И не думайте, что отговаривал нас, разубеждал. Нет, ничего подобного! Просто помогал каждому разобраться. Одним сразу советовал: иди, правильно, у тебя получится. Мне посоветовал - в военнотехническое. Я, конечно, ни в какую: что вы, никакой романтики! Или летчик, или подводник. Земля и вода - две стихии, и я - покоритель их! Потом опять такая же беседа, потом еще. "Ребята, ребята, говорит, поверьте мне: армия - это тоже призвание. Это ж на всю жизнь.

Ошибетесь - исправить трудно. Оттуда по заявлению не уходят. Да и неправильно - всем подряд в армию идти.

Человек, прежде всего, рожден для мирного труда. Если понадобится солдатами вы все станете. И хорошими солдатами!" А мне опять все про то же: "Ты, Михаил, хорошо чертишь, любишь математику. Зачем же тебе в летчики? Подумай, не лучше ли все-таки в военно-техническое?.." Мы ему во всем верили. А уж что касается армии - безгранично. Знали, что он был офицером. Про то, сколько у него боевых наград, - легенды у нас ходили!..

Ну, и действительно, начал задумываться, сомневаться.

Математику, верно, - любил. Нравилось с машинами повозиться. Свой первый вечный двигатель - перпетуум мобиле - я еще в пятом классе изобрел.

Савин смеется, разводит руками.

- И чем все это кончилось, сами видите. Не стал ни летчиком, ни подводником. Когда человек - не гений, при таком выборе его, как ветром, и туда, и сюда качает.

Верно? Прочитал правила приема в политехнический - и подал. О чем, кстати, не жалею. Ну, а Люда уж - следом, как условились... - Он прислушивается к голосам жены и сына, тише добавляет: - Занимается она техникой безопасности. И, кажется, довольно толково.

На улице синеет; в доме напротив одно за одним загораются окна, и от них, да еще от полосы света в коридоре, в пустоватом зальчике не темно, а как-то доверительно уютно. В сумерках портрет Орлова на стене кажется почему-то больше, впечатление такое, будто он молча участвует в нашей беседе. Из кухни доносится смех Олежки и матери - эдакий звонкий бубенчик и влюбленное, деланно строгое воркование. Савин курит, подсвечиваемое при затяжках огоньком сигареты лицо, его сосредоточенно.

- Он многому научил нас... Проступки мы свои сами обсуждали, на группах. Самый позорный считался - когда кто-то врет, изворачивается. Дружить нас научил - по-настоящему. Рассказывал, как она на фронте проверялась, - дружба... Огнем и смертью... Мы вот сколько лет уже - как разъехались, разлетелись. А все равно держимся друг за друга... Болел у нас парень один тяжело, в Калуге. Списались, скинулись - по цепочке как-то так.

Купили ему двухмесячную путевку на юг. Ничего - выправился... Недавно у нас с Людкой гость был - Федор Кислицын, наш же. Каменщиком в Москве работает, дома строит. Три дня пожил - в Куйбышев к Самарину поехал.

В августе мы к нему собираемся. Это к его приезду диван-то-кровать купили - неловко на полу укладывать. А то совсем шаром покати было!.. Савин усмехается, смешок его в этот раз добродушно ироничен. - Жена вон говорит: неумехи мы с ней. А по мне - так ерунда это, обживемся. Важно ведь, не как живешь, а чем живешь.

Тоже, между прочим, его слова - Сергей Николаича.

- Это вы что в темноте? - заглянув, удивляется Людмила Ивановна. Включить?

- Не надо, так лучше.

- Иди, наследник ждет, когда ты ему спокойной ночи скажешь, - зовет Людмила мужа и тихонько смеется: - Все договаривались, что пойдем с дядей прощаться, да сомлел сразу. Рано поднимаем.

- Я мигом, - обещает Савин.

Засидевшись, хожу из угла в угол; слышу, как неразличимо и ласково гудит баритон Савина-старшего - над Савиным-младшим. Вот чем отличается детство в семье от детства детдомовского: даже при самых идеальных порядках в детдоме никогда не услышать над собой такого убаюкивающего отцовского гудения. Звонок, и общая команда: дети, - спать! Как тог же самый звонок разбудит их утром, а не родной, пусть даже и строгий голос:

сынок, доча!.. Я лишился матери мальчиком, тридцать лет подряд другая женщина пыталась заменить ее мне, как-то и заменяя, но даже теперь, на склоне лет, вижу во сне лицо матери, чувствую ее руку, ее мимолетную ласку - все то, чего мы, дети, взрослея, - по эгоизму роста, по неразумению да по ложной стыдливости - бежим, увертываемся и чего однажды нам горько недостает. Важно, однако, что все это было, может сниться и, если до жестокости прямо - ничего этого нет у ребятишек в детдоме.