Лето 1928 года, Довиль, где летом отдыхает семья Делёз: на фотографии пятилетний Жорж держит за плечо своего младшего брата Жиля. Они оба одеты в клоунские костюмы. 1934 год, снова фото из Довиля: Жиль делает вид, что курит, свернув бумажку в папиросу, ему девять лет. В следующем году они снова позируют вдвоем, на этот раз в теннисных костюмах, с ракетками в руках. Жорж все так же держит своего младшего брата за плечо. И потом все, больше никаких фотографий. Старший брат исчез с горизонта. Больше мы не встретим его следов.
Между тем старший брат сыграл важную роль в формировании личности Жиля Делёза, пусть даже как отсутствующий субъект. Жорж Делёз поступил в военную школу Сен-Сир, чтобы стать офицером. Во время войны вступил в Сопротивление. Арестован нацистами и депортирован, умер по дороге в концентрационный лагерь. Родители, считающие старшего сына мучеником, переживают глубокий траур. Жиль Делёз вдвойне страдает от гибели брата: что бы он ни делал, в глазах родителей этого все равно будет недостаточно на фоне героического подвига старшего брата.
Результатом станет раннее отвержение семьи, о котором вспоминает его друг Мишель Турнье, конфидент Делёза:
Жиль всегда комплексовал из-за своего брата Жоржа. Его родители устроили настоящий культ старшего сына, и Жиль не простил им обожания, обращенного исключительно на Жоржа. Он всегда был вторым, посредственностью, тогда как Жорж был героем[314]
.Ни в каком другом свидетельстве или тексте нельзя найти следов этой обиды. Жан-Пьер Фай, его дальний родственник, вспоминает, как ребенком стал свидетелем странной и необъяснимой сцены: «Во время войны моя мать отправилась на похороны молодого человека, погибшего по прибытии в концентрационный лагерь Бухенвальд, и там присутствовал юный [Жиль] Делёз, с перекошенным от боли лицом, потрясенный»[315]
. После войны эта травма быстро вытеснится или будет вспоминаться с иронией. В 1951 году, будучи преподавателем философии в Амьене, Жиль Делёз будет рассказывать своему ученику Клоду Лемуану о том, что у него был брат, «идиот, который во время жестокой инициации новичков в Сен-Сире проткнул себя шпагой. Это его смешило. Он выставлял брата идиотом»[316].Жиль Делёз, постоянно разоблачавший фамилиализм и ограниченную буржуазную атмосферу, родился 18 января 1925 года в 17-м округе Парижа. Он терпеть не мог вспоминать о своем детстве. Тем не менее во время съемок передачи «Алфавит» с Клэр Парне он все-таки вспомнил несколько ключевых моментов своей юности.
Его отец Луи Делёз был инженером, хозяином малого предприятия с одним наемным работником, рабочим-итальянцем, они занимались гидроизоляцией крыш. По отцу Делёза тяжело ударил кризис 1930 года, ему пришлось поменять профессию, пойти работать на авиационный завод. Победа на выборах «Народного фронта» привела в ужас этого предпринимателя правых взглядов, близкого к движению «Огненные кресты». Он разделяет ненависть своей среды к этому Леону Блюму, еврею, возглавившему исполнительную власть. А его сын Жиль вспоминает о необыкновенном моменте летом 1936 года, когда ему было одиннадцать: он с восторгом наблюдал за тем, как на пляжах Довиля появились первые люди, воспользовавшиеся оплачиваемым отпуском. «Это было грандиозно»[317]
.Мать, Одетт Камаюэр, занималась домом и двумя сыновьями. Она полностью разделяла политические взгляды мужа и возмущалась толпой, заполнившей некогда заповедные места отдыха: «Моя мать, которая, впрочем, была сама доброта, говорила, что невозможно ходить на один пляж с подобными людьми»[318]
. Вероятно, в пику семье Жиль Делёз позднее любил подчеркивать ее южное происхождение, из-за которого фамилия изначально звучала как De l’yeuse – аквитанское слово, обозначавшее «дубовый»: «От этого дерева, как и от семьи, он хотел только поскорее отделиться, пустившись по „линии ускользания“ в свободный дрейф»[319]. Рассказывая позднее своим студентам о фигуре Пьера Жане, современника Фрейда, называвшего память «проводником рассказа», Делёз упоминает детское воспоминание, наложившее на него неизгладимый отпечаток. Во время каникул отец хотел помочь маленькому Жилю с алгеброй, которая ему тяжело давалась: «Было ясно, чем дело кончится. Я запаниковал. Нельзя было и шагу в сторону ступить. Мой отец полагал, что у него есть дар ясного изложения. Он очень быстро сорвался. Через пять минут отец принялся орать, а я – реветь»[320].Первые уроки