Жила-была девочка, и звали ее Алёшка (СИ)

Сломать эту внезапную преграду, ставшую между мной и издевательски белым листом, не помогало ничего, даже возмутительная красота вокруг, которая всегда так вдохновляла на плодотворную работу. Моими были опьяняющие волшебством изумительные летние ночи, полные звезд и лунного света. Моими были прекраснейшие рассветы, когда в воздухе вместе с пением птиц разливалось предчувствие скорого чуда. Моими были ленивые жаркие полдни, когда так приятно было пить воду со льдом, и лежа на кровати, подставлять лицо случайному дуновению ветерка. Мир кружил вокруг, заигрывая и вдохновляя. Но все его старания были напрасными — я по-прежнему не могла написать ни слова.

Состояние было не просто пугающим, а неправильным, невозможным. Ведь я никогда не задумывалась над тем, как пишу, как это происходит. Я просто брала ручку или карандаш — и все, дальше процесс шел сам по себе. Писать, как и дышать для меня всегда было легко и естественно. Теперь же внутри будто что-то защелкнулось, и я часами сидела, глядя на белый лист, а белый лист глядел на меня и издевательски насмехался.

Иногда, чтобы хоть как-то разбить это липкое бездействие, я брала список тем, заданных к осени Вадимом Робертовичем и пробегала их глазами, но все без толку. Неживой набор букв на бумаге не рождал внутри никакого импульса, никакой идеи, даже первого слова, с которого можно было начать какое-никакое, хоть кривое и плохонькое, но, все же, предложение.

Вскоре стадию испуга и отчаяния сменила стадия злости. Я злилась на себя, бессильно плакала от желания вернуть старые способности, все во мне, каждая клетка, каждый напрягшийся нерв просили этого. И, тем не менее, ничего не получалось. Вслед за слезами начались приступы ярости. Я ломала карандаши, ручки, рвала бумагу, расшвыривала по комнате книги и конспекты, сметая их со стола, чтобы упасть на его пустую поверхность, стукнуться лбом и понять — это тупик. Отныне все, что я буду делать за письменным столом — это вот так бессильно лежать, глядя пустым взглядом в стену напротив и только вспоминать, как когда-то могла писать ночи напролет, оставляя после себя стопки заполненных жизнью листов. Теперь же ничего этого не было. Моя бумага оставалась мертвенно-белой, пустым сосудом, который я никогда больше не наполню формой.

Когда практически все предметы нашего нехитрого быта испытали на себе вспышки моей агрессии, бушующая ярость сменила русло и обратилась внутрь — на меня саму.

Я прекрасно помню день и минуту, когда впервые осознанно причинила себе боль. В тот вечер я окончательно решила, что Вселенная от призывного кокетства и попыток воодушевить, перешла к прямой, безжалостной насмешке. Она специально окружала меня такими живописными пейзажами, красивыми мелодиями и волнующей атмосферой, чтобы я мучилась сильнее. Как раздутая губка, впитавшая в себя тысячи образов и оттенков эмоций, я мечтала, наконец, взорваться, выплеснуть их из себя, но по-прежнему — безрезультатно.

Я снова плакала на нашем курительном балконе. Я била кулаками по поручню, кусая губы в кровь, размазывая слезы по лицу, оставляя на нем грязные пятна от пыли, и понимая, что проиграла по всем фронтам. Я потеряла Марка, поставив творчество выше любви, но и способность творить изменила мне. Видимо, в той пустыне, в которую превратился мой внутренний мир без него, не могло произрасти ничего нового, никакие семена не принялись бы на растрескавшейся изможденной почве.

Я больше никогда ничего не напишу. Ни рассказа, ни очерка, ни строчки, ни полстрочки. Я провалю задание, данное мне Вадимом Робертовичем, покажу ему спустя всего лишь две недели пустую бумагу — и он придет в ярость от такого возмутительного саботажа. Ну и пусть. Пусть размажет меня по стене, скажет, что я — бестолковая и серая, никчемная пародия на человека. Что мне остается только гнить, раз не дано гореть, а значит, жить по-настоящему.

Зажмурившись, я зло сжала кулаки, впиваясь ногтями в мягкую кожу ладоней, отчаянно, исступленно, до боли, до жжения, которое усиливалось и, казалось, заполнило всю меня. Но на этот раз оно не затихло, не смешалось с тупой тоской в сердце, подпитав ее новой порцией меланхолии. Нет, внезапно, что-то взорвалось внутри, как маленькая, но очень мощная бомба, перекрыв собой все существующие переживания, даже вечную боль по имени Марк.

Меня встряхнуло, дыхание перехватило, сердце забилось в десять раз сильнее и, распахнув широко глаза, я с удивлением обнаружила, что сжала в кулаке тлеющую сигарету. Сжала так крепко, что даже потушила ее о ладонь. Именно этим было вызвано такое яркое чувство, новая сильная эмоция. На коже сразу же образовалось болезненно-красное пятно, след от ожога диаметром с сигаретный фильтр — но какое это имело значение в сравнении со способностью хоть на несколько секунд затмить выпивающую все соки жизни тоску? Со способностью так ярко чувствовать, когда внутри всё сжимается и вспыхивает в радостном волнении?