Жила-была девочка, и звали ее Алёшка (СИ)

Конечно, будь смерть Яра правдой, я не смогла бы спокойно присутствовать на церемонии погребения. Не смогла бы тихо стоять в большой толпе испуганно шепчущихся людей, похожих на больших черных ворон в своих траурных одеждах. Это были его невесть откуда возникшие родственники, все те люди, которым он не был интересен при жизни, которые не хотели и не знали его проблем и радостей, сомнений и мечтаний, его настоящего. Зато сейчас они слетелись, скорбно кивая головами и воровато оглядываясь вокруг, будто бы стыдясь происходящего, а из уст в уста передавалось страшное и стыдное слово — самоубийство. Такой умный и хороший мальчик убил себя. Вскрыл себе вены. Залил всю ванную кровью. А, говорят, он еще и чем-то болел. Наверное, это еще и заразно. Какой позор для приличной семьи.

Я не смогла бы, не проронив ни единой слезы, рассмотреть, наконец, деда и бабку Ярослава, тех самых, которые все время интересовались, когда же их внук станет нормальным человеком. Это были уже не люди, а тени, но даже они выглядели живыми в сравнении с родителями Яра.

Жанну Павловну и Бориса Антоновича я просто не узнала. Пройдя в шаге от меня, они продолжали автоматически принимать соболезнования, не видя никого вокруг, а взгляды их лихорадочно блестящих воспаленных глаз были прикованы к одной точке, в которую я избегала смотреть — ибо это было уже слишком.

Видимо Яр в своем желании встряхнуть нас немного перестарался и не подумал обо всех последствиях, потому что шутка начина выходить за границы допустимого. Его семья, подойдя к организации похорон со всей серьезностью, соблюла все необходимые традиции — и прямо перед подъездом, ближе ко входу в ту самую арку, где мы когда-то столкнулись, стояло нечто большое, уродливое, черное и пугающее.

Гроб. К которому я не подошла бы даже под угрозой пистолета, даже если бы меня пытали раскаленными щипцами. Потому что игра игрой, но с такими вещами шутить уже не следовало.

Хотя… Я ведь была единственным человеком, понимавшим фарс и фальшь этих похорон. Все остальные верили в то, что видят, с их точки зрения все происходило чинно и скорбно, в то время как мне едва удавалось сдерживать дрожь отвращения от этого плохо разыгранного спектакля.

— Ты видишь это? — совсем рядом я услышала охрипший от волнения голос Вадима. — Ты понимаешь, что происходит? Это похороны Ярослава, Алексия. Через несколько минут все уедут на кладбище. Там будет его могила. Его тело закопают в землю. Он совсем уйдет от нас, понимаешь?

Еще вчера эти слова больно задели бы меня. Уж кто-кто, а Вадим… Я уже привыкла считать его самым умным и самым сильным человеком в мире, но, как оказалось, и он не застрахован от ошибок. От ошибок и от слабостей.

Вадим не всесилен. Он всего лишь человек. Я чувствовала, что пришло время научиться принимать его растерянным, запутавшимся, заблуждающимся. Принимать и поддерживать. Как он всегда понимал и поддерживал меня.

— Не все вещи, Вадим, на самом деле то, чем кажутся, — стараясь не ранить его чувства, туманно ответила я, не желая подтверждать этот возмутительный самообман и в то же время — не собираясь спорить.

— Даже так Алексия? Даже так? — переспросил он, не пытаясь скрыть какой-то странной обреченности, прорывавшейся сквозь каждое слово. — Ну что ж, тогда пойдем до конца. Поехали на кладбище. Прямо сейчас. Поехали окончательно простимся.

Я больше не хотела слушать его глупые убеждения. Чтобы не раздражаться и не спорить с Вадимом, которому сейчас требовалась помощь и пусть неискреннее, но спасительное сочувствие, я лишь кивнула — слишком слабо для настоящего согласия. Скорее это был жест-уступка, чтобы не разрушать ничьих иллюзий.

Все происходящее на кладбище было таким же наигранным и фальшивым, как и церемония прощания во дворе. Стоя немного в отдалении, я лишь бездумно смотрела в ярко-голубое небо, на которое, по словам собравшихся, никогда не пустят Ярослава, и слушала, как внезапно разыгравшийся ветер шумит в кронах деревьев, поднимает клубы пыли, хулигански швыряя ее в лица неискренне скорбящих, заставляя их чихать, будто в насмешку над их показным горем.

— Нехорошо это, нехорошо, — все повторяли голоса рядом. — Такой ветер… Даже земля не хочет его принимать. Нельзя хоронить самоубийц рядом с нормальными людьми.

Чтобы больше не слышать этого вороватого перешептывания, я лишь крепче сжала руку Вадима и постаралась снова поглубже нырнуть в спасительное забытье.

Это было похоже на сон с открытыми глазами, который не мог прервать ни один звук извне — ни раздавшееся вскоре ритмичное постукивание земли о крышку гроба, ни включенные как по команде слезливые вопли плакальщиц, ни рваное дыхание Вадима и его шепот, раздавшийся у самого моего уха:

— Теперь, Алексия, ты видишь это? Теперь — понимаешь?