Жила-была девочка, и звали ее Алёшка (СИ)

— Вадим, а почему ты так нуждаешься в этом самом материале? В том, из кого можно что-то лепить? Ведь все ученики в какой-то степени предают тебя — кто-то просто сдувается раньше времени, а я… Да что там я… Не будем обо мне, я еще хуже тех, других. Так почему бы тебе не перестать, наконец, тратить себя на людей, которые не способны оценить того, что ты им даёшь? Почему бы не сесть и не отгрохать такую книгу, чтобы все ахнули просто! И пожалели, что когда-либо пренебрегли твоими советами и твоим покровительством. Ведь ты же все-все знаешь, как писать эти самые книжки, а какие у тебя статьи потрясающие! Там же каждое слово — как копье, бьет прямо в цель! Почему ты даришь свои умения всем, а самому себе отказываешь?

Возможно, мне не стоило так яростно нападать на него, когда наше общение только-только приобрело черты былого доверия и теплоты. Но всякий раз мне было так обидно слышать, как о нем судачат в писательских компаниях те самые творцы, о которых Вадим откровенно и не всегда лестно высказывался. Как подобострастно лебезили они при личных встречах, дабы избежать упоминания своего измени в какой-нибудь разгромной статье или обзоре, за глаза радуясь даже самой мелкой его неудаче, язвительно называя сапожником без сапог и «всего лишь репортером».

И кто знает, может быть, этими вопросами, я затронула очень личную и неприятную для него тему, но и молчать дальше казалось мне неправильным. Я больше не хотела вредить нашей дружбе новыми недосказанностями.

Решившись поднять глаза только спустя несколько минут, прошедших в полной тишине, я снова встретилась взглядом с Вадимом. Он смотрел на меня по-прежнему прямо и спокойно, а густо падающие белые хлопья и тихо поскрипывающий под ногами снег только подчёркивали атмосферу доверия и умиротворения, установившуюся между нами.

— Что-то ты совсем меня обиженным мальчиком и жертвой нехороших дядь и тёть выставила, Алексия. Прямо диву даюсь — неужели я все ещё способен производить такое впечатление? — переспросил он и тихо рассмеялся, а следом за ним и я. Вадим не обижался на меня — это было главное.

— Или ты в тусовке наслушалась, что обо мне говорят? Так я много раз говорил и ещё повторю — плевать я хотел на этот бубнеж. А ты, как посмотрю, обижаешься за меня. Так чтобы не обижалась дальше, давай объясню тебе одну простую вещь. Я, Алексия, не писатель и никогда им не был. Мало того, не собираюсь становиться. И живётся мне с осознанием этого факта вполне счастливо, можешь поверить. У меня не было и нет склонности к этой вашей одухотворенной свистопляске с полетами в заоблачные дали, кризисами самооценки и прочей возвышенной мутотени. Если уж совсем по-честному, то иногда я смотрю на вас и радуюсь, что боженька не поцеловал меня в макушку, наградив этим вечным зудом что-то сочинять. Нет, я тоже брат-писака, еще какой писака! — Вадим с шутливой важностью воздел палец вверх. — Но я спринтер, в отличие от вас, полоумных марафонцев. Мне нужна короткая, ясная дистанция, чтобы ставить перед собой четкие и быстро достижимые цели. Мой материал не надо придумывать, сочинять или страдать над ним всю жизнь. Его можно схватить зубами, вырвать у кого-то из пасти — и все это быстро, наскоком, нахрапом, за что и люблю свое репортерское дело. И мои музы — взяточники и толстосумы, в отличие от ваших, работают стабильно, никогда мне не изменяют и заправски снабжают материалом.

Тут уже я, изначально приуныв от признания Вадима, не смогла сдержаться и рассмеялась, представив его важных коррумпированных муз за работой. А ведь верно, если хорошенько подумать, то еще неизвестно, кто кого жалеть должен. По крайней мере, я, успев хорошо познакомиться с писательской кухней, вынуждена была признать факт — провести линию, разделяющую человека творческого и сумасшедшего иногда было довольно тяжело.

— Вот умеешь ты убеждать, Вадим. Теперь я тебя послушала, и мне срочно захотелось стать нормальной и избавиться от своего писательского завихрения, — попыталась поддержать я шутливый тон беседы, но вместо этого натолкнулась на его сердитый взгляд.