Жила-была девочка, и звали ее Алёшка (СИ)

— Речь совсем не о мозгах, Вадим — еще крепче вцепившись запястья Марка, сделавшего очередное резкое движение в сторону Вадима, возразила я. — Наоборот, как раз сейчас я очень хорошо все понимаю. И понимаю, что ты тоже меня обманывал. Не специально, ты обманывался вместе со мной, говоря, что наш труд писателя кому-то нужен. Кому он нужен, Вадим? Ну, кому? Для кого мне писать? Если бы я могла сочинять миленькие истории для развлечения, я, может быть, еще и попробовала бы. Но я не могу, я давно разучилась делать это. Сложно писать о чем-то легком и незатейливом после того, через что мы все мы прошли. А говорить о чем-то важном и значимом я больше не хочу. Потому что это никому не нужно. Никто не хочет слышать и думать об этом! Пусть все вокруг нас летит в тартарары, народ хочет погибнуть, веселясь, понимаешь? Развлекаясь, Вадим! Как в последние дни Помпей, когда вулкан уже начал извергаться. А местные жители взяли и пошли в театр! Но из меня плохой затейник, я слишком устала для этой роли. Устала, но еще не омертвела — и мне больно, очень больно, когда мои самые сокровенные слова, которые я отдаю как тайну, как исповедь, начинают переворачивать, искать в них какие-то дурацкие, глупые смыслы, препарировать до мелочей. Они не книгу мою вот так разрезают, чтобы посмотреть и поковырять внутренности. Они разрезают меня, понимаешь! Они делают это с мной! А я не только писатель, я еще и просто человек, — опять повторила я слова Марка. — И я не могу этого больше терпеть. Это просто невыносимо, мучительно больно… А ты сам говорил когда-то — боль это не выход. От боли надо избавляться. Вот и я хочу — избавиться. Раз и навсегда.

Если мое первое признание прошлось по горящему огнем Вадиму, словно ушат ледяной воды, с шипением погасив весь его пыл и ярость, то эти слова, казалось, полоснули ему прямо по сердцу, вскрыв и безжалостно вывернув наизнанку все вены и аорты. В его глазах больше не было пустоты — теперь на смену ей пришли растерянность и безысходность. Видеть безысходность во взгляде Вадима было так страшно, что я постаралась побыстрее отвернуться, чтобы спрятать собственные, так некстати выступившие слезы.

— А что насчет меня, Алексия? — донесся до меня его глухой голос. — Пиши для меня. Для других таких же, как я. Зачем сбрасывать со счетов тех немногих, кто способен слышать и понимать тебя? Да, нас мало, но разве дело в количестве? Ведь ты все-таки не в пустоту кричишь. Ты думаешь, мне легко приходится в этом обезьяннике? Но пока я знаю, что кто-то еще видит то, что вижу я, и называет вещи своими именами, есть смысл грести против течения. И мне нужны твои книги. Иногда это единственное, за что можно зацепиться, когда все осточертело.

В другое время такое откровенное признание не смогло бы оставить меня равнодушной, но не сейчас. Кажется, я окончательно и бесповоротно потеряла способность зажигаться от веры людей в меня.

— Нет, Вадим, не надо, — тихо ответила я, вновь поворачиваясь к нему лицом. — Не надо больше надеяться на меня, как на последнюю опору и поддержку. Потому что я… Я не справляюсь. Из меня плохой поводырь или идейный лидер, или еще кто-то… Кого ты хотел из меня сделать?

— Всего лишь счастливого человека, Алексия. Или ты, как и прочие, тоже думаешь, что твоим талантом я прикрывал свои какие-то непонятные комплексы? Окстись, птичка. В чем моя ошибка — так это в том, что я слишком хотел для тебя счастья. Звучит сопливо и банально, но некоторые самые важные вещи до чертиков банальны, тут уж ничего не попишешь, — он горько и устало улыбнулся. — Ничего не попишешь. Вот ведь какая фраза, Алексия… Ну что ж. Я признаю, что провалился. Проиграл по всем фронтам. Ты не хочешь моего счастья, а я не могу спокойно смотреть на твое. На этом… — он сделал паузу, неотрывно глядя на меня долгим и странно блестящим взглядом. — На этом и закончим. Вот теперь действительно всё.

Тяжело развернувшись, Вадим медленно двинулся к порогу, сопровождаемый лишь нашим давящим, гробовым молчанием. Как всегда, у двери он не стал ждать, пока ему откроют, и, быстро справившись с замками, рывком дернул ее на себя, впустив в квартиру струю жарко хлестнувшего нас воздуха из разогретого летним солнцем подъезда.

На пороге он еще раз оглянулся. Только теперь его глаза были устремлены не на меня, а на Марка.

— Ты победил, — и я снова не узнала его голос — сиплый и сдавленный, он так не походил на уверенный и звучный бас. — Но тебе же с этим и жить. Никогда не думал, что скажу такое, но… Храни меня небо от таких побед.

Глава 12. Прощание

Самая сильная буря не может бушевать вечно и любой шторм рано или поздно заканчивается. Так произошло и с нашей жизнью.