Жила-была девочка, и звали ее Алёшка

Поэтому на апелляциях (а их наглый абитуриент добивался по нескольку раз) его валили отчаянно, едва ли не с личной ненавистью. Но, сами того не подозревая, профессора лишь помогали своему невольному оппоненту. Стрессовая ситуация шла Марку только на пользу. Казалось, он был рожден для борьбы — условия прессинга и давления со стороны, которые негативно действовали на большинство людей, его только мобилизовали. В таком чрезвычайном режиме мозг его функционировал на грани своих возможностей, а мышление превратилось в остро заточенный клинок, которым он разбивал аргументы своих противников так же, как сталь рассекает препятствие — быстро, наверняка и, казалось бы, без особых усилий.

Естественно, это впечатление было обманчиво: после таких битв он возвращался в наше временное жилище совершенно опустошенный, иногда не в состоянии сказать ни слова, до такой степени команда из пятерых, агрессивно настроенных преподавателей, пыталась выжать из неудобного мальчишки все соки жизни.

Мне было больно смотреть на это, и в то же время я восхищалась его непоколебимой стойкостью. Всего лишь в семнадцать лет Марк выдерживал то, что не каждый взрослый человек был способен вынести.

— Ничего, ничего. Все пройдет. Все скоро закончится, — говорила я, перебирая ему волосы, в то время, как он, положив голову мне на колени, лежал на диване, просто глядя в потолок, не в силах даже выругаться как следует.

И все действительно скоро закончилось, правда, чуть более феерично, чем полагалось. После финальной апелляции, самый важный из профессоров попрощался с чрезмерно настойчивым абитуриентом словами: "Было приятно с вами подискутировать, но все же, ждем вас в следующем году". Марк понял, что терять ему больше нечего и привел в исполнение последний, запасной пункт своего плана.

Подкараулив главу приемной комиссии идиллическим июльским вечером во время прогулки под липами, он без слов затащил его в чрезмерно историческую и не менее темную арку. Прижав к стене так, что старичок с трудом мог дышать, Марк в красноречивейших выражениях доложил, что останавливаться он не намерен, и будет опротестовывать несправедливое решение в столице, в министерстве образования, если надо и до самого министра дойдет. А если этого будет недостаточно — то и до президента. И он вернется из "чертовой столицы" студентом этого "чертового института", а мягкое кресло "чертового взяточника" скоро опустеет, потому что кое-кто зажрался и в ус не дует.

— Так что решайте. Думайте. Время еще есть. Я вас предупредил — и чтобы потом никаких обид, — подвел он итог разъяснительной беседы, глядя на трясущиеся губы предприимчивого профессора.

Этот абсолютно негуманный шаг возымел свои позитивные последствия. Неизвестно, что сыграло главную роль, то ли непреклонность подростка, который, несмотря на юные лета продемонстрировал впечатляющее упорство, то ли наведенные о нем справки (неожиданно оказалось, что отец наглого хама ого-го какая шишка у себя в области, не взять на курс ребенка такого человека было рискованно)

Так или иначе, когда в августе на главном стенде вывесили списки студентов-первокурсников, Марк Казарин был среди поступивших. Еле протолкавшись сквозь толпу абитуриентов, я увидела это имя сразу же. Казалось, оно горело издалека — огромными сверкающими буквами.

Мы до смешного по-разному восприняли этот факт. Я, жившая последние недели в жутком напряжении и наблюдавшая за тем, как Марк в одиночку противостоит целой системе, не выдержала и разревелась. Он же воспринял свою победу спокойно, как само собой разумеющееся, и все пытался привести меня в порядок, утирая слезы и бегая за водой, чтобы вылечить от нервной икотки.

Итак, жизнь сказала свое последнее веское слово. Шахматные фигуры были расставлены на доске, теперь нам предстояло всего лишь подчиниться ей и играть по новым правилам.

Глава 11. Конец

Мы вернулись домой в блеске победы и уже оба — в статусе студентов. Виктор Игоревич оттаял сердцем и со словами: "Ну, ты мужик, наслышан, наслышан!" прижал Марка к груди на несколько коротких секунд. И даже далекая от материнской любви Валентина Михайловна смотрела на повзрослевшего сына со смешанным чувством недоверия и восхищения.

— Ты знаешь, мне немного стыдно за то, как я обращалась с Марком в детстве, — разоткровенничалась она во время вечерних посиделок на кофейном балкончике нашего дома. — Мне кажется, он ничего не забыл и при случае отомстит. Я понимаю, Алеша, я была нетерпимой. Но подумай, как его можно любить? Такого колючего. Такого неприступного. Мне кажется, он и сам не способен на любовь. Мне кажется… — таинственным голосом добавила Валентина Михайловна, — в груди у него не сердце, а ледышка.