Жила-была одна семья

— Обычный. — Он непринужденно улыбнулся. Он всегда улыбался этой женщине именно так: без каких-либо усилий, всякий раз благодаря судьбу за то, что их практически фиктивный брак оказался настолько удачным и даже счастливым. Сейчас он бы едва поверил, напомни ему кто-нибудь, что в момент встречи он смотрел на нее с нескрываемой тоской и каждую минуту, каждую секунду постоянно сравнивал, сравнивал, не мог не сравнивать с той, другой, оставшейся в прошлой жизни. Нет, не с оставшейся, а с той, которую он оставил. И никогда он не тешил себя иллюзиями, что, улетая в тот последний рейс, верил, что удастся когда-нибудь вновь окончательно соединиться с семьей. И чувство отвращения к самому себе не становилось меньше.

Когда много лет назад его, тогда еще пилота только второго класса, завербовала разведка Соединенных Штатов, он мало задумывался о последствиях своего согласия. Его одолевали совсем другие мысли: стоит ли жене биться в своей больнице за очередь на «Москвич», если денег на машину все равно нет; сможет ли он в очередном заграничном рейсе, куда его только-только начали отправлять, сэкономить и втайне от вечного соглядатая в сером приобрести для Иришки хорошенькое платьице, и сколько часов надо еще налетать, чтобы второй класс превратился в первый, комната в общежитии — хотя бы в комнату в коммуналке. И когда наконец они смогут позволить себе второго ребенка?!

Эти двое ничем не отличались от провожатых, к которым он уже успел привыкнуть за немногие перелеты в капиталистические страны, только разговаривали с едва уловимым иностранным акцентом. Все остальное — и вкрадчивый голос, и доверительные, обволакивающие интонации, и серые костюмы, и легкий, но ощутимый нажим — было будто списано с тех работников КГБ, с которыми ему уже приходилось беседовать. Тот разговор закончился его категоричным отказом сотрудничать. И была все та же комната в общаге, и нашивки на погонах — те же. Впрочем, во время той встречи ему никто не только не обещал, но даже и не намекал, что в случае согласия его жизнь изменится в лучшую сторону, правда, и ухудшениями тоже никто не грозил. Так оно и происходило: время шло, проходили годы, а мечты не сбывались и не оправдывались надежды. Романтика неба уже не вызывала былого вдохновения, ибо не могла удовлетворить всех земных желаний. Он, конечно, помнил, как мальчишкой вместе с другом сбежал из Грузии в Россию, чтобы поступить в летное училище, надеть форму и водить большекрылые машины с надписью «Аэрофлот». Помнил, как радовался полученному диплому, и даже распределение на Север не испугало, а заставило ликовать. Работа в тяжелых условиях обещала возвращение в Москву и дальнейшее продвижение по службе. Так и случилось: Москва приняла, Москва подарила любовь, Москва позволила кормить семью. Кормить, но и только. Конечно, он знал, что профессия летчика-международника позволяет заглянуть за горизонт. Коллеги постарше не могли пожаловаться на неустроенный быт и отсутствие благ. Но почему-то время, когда можно будет приобрести эти блага, все не наступало. А он был молод. Он хотел всего и сразу. И все чаще в их разговорах с другом, с которым они теперь — одна радость — летали вместе, сквозила горечь от того, что лучшие годы уходят на бесконечные мытарства и ожидания, когда же тебя заметят, когда же тебе доверят нечто большее, когда же ты начнешь по-настоящему жить, а не грезить о красивой жизни? А главное, если и наступит конец этому ожиданию, то сама красивая жизнь продлится недолго, потому что врачебная комиссия строга и неумолима и любое отклонение от нормы скорее рано, чем поздно, закончится мгновенным списанием. И было ужасно обидно, что небо, казавшееся с земли таким многообещающим, таким притягательным и таким близким, оказалось значительно дальше и не спешило полностью открывать свои просторы. А он готов был их покорять. Никогда он не пасовал перед новыми машинами и новыми расстояниями. И никогда не сомневался в том, что был настоящим профессионалом.