Жильбер Ромм и Павел Строганов

Любезный Ромм, я давно противился той грозе, которая на днях разразилась. Сколько раз, опасаясь ее, я просил Вас уехать из Парижа и еще недавно совсем выехать из пределов Франции. Право, я не мог яснее выразиться. Вас не довольно знают, милый Ромм, и не отдают полной справедливости чистоте Ваших намерений. Признано крайне опасным оставлять за границей и, главное, в стране, обуреваемой безначалием, молодого человека, в сердце которого могут укорениться принципы, несовместимые с уважением к властям его родины. Полагают, что и Вы, по увлечению, не станете его оберегать от этих начал. Говорят, что вы оба состоите членами Якобинского клуба, именуемого клубом Пропаганды или Бешеных. Распространенным слухам и общему негодованию я противопоставлял мое доверие к Вашей честности. Но, как я уже выше говорил, буря, наконец, разыгралась, и я обязан отозвать своего сына, лишив его почтенного наставника в то самое время, когда сын мой больше всего нуждается в его советах. С этой целью я посылаю моего племянника Новосильцова[775].

Николай Николаевич Новосильцов или, как чаще его называют в историографии, Новосильцев был незаконнорожденным сыном сестры графа А.С. Строганова и вырос в его доме. В свои 29 лет он успел и послужить, и повоевать. Находясь с 1783 г. на военной службе, он в 1786 г. был прикомандирован к Коллегии иностранных дел. В 1788–1790 гг. Новосильцев принял участие в войне против Швеции и отличился в сражении под Бьёрке-Зундом. Это был уже взрослый, многое повидавший человек, которому можно было доверить деликатное поручение вернуть из революционной Франции на родину «заблудшего» отпрыска рода Строгановых. То, что за Павлом отправили его двоюродного брата, придавало этой миссии вид частного, семейного дела. Вместе с тем она, очевидно, имела и официальную подоплеку. Помимо того что сам Новосильцев являлся сотрудником Коллегии иностранных дел, до Парижа он, похоже, добирался вместе с уже не раз упоминавшимся А. Машковым. Во всяком случае, согласно данным французской полиции, в столицу Франции оба прибыли одновременно[776]. А учитывая то, что имя Машкова ранее постоянно всплывало, как только речь заходила о сборе сведений относительно «экстравагантного» поведения юного Строганова, думается, этот одновременный приезд был далеко не случайным. Дело, вызвавшее к себе столь живой интерес самой императрицы, просто по определению не могло быть частным.

* * *

Пока Ромм не узнал (это произойдет лишь два месяца спустя) о принятом в России решении, он все еще питал надежду переубедить старого графа и остаться с воспитанником во Франции. 4 ноября Ромм писал А.С. Строганову:

Ваше молчание тем более огорчительно для меня, господин Граф, что своим предыдущим письмом Вы повергли нас в полнейшую неопределенность относительно наших дальнейших действий. Я ответил Вам 10 августа, объяснив мотивы, по коим я не принял или, по меньшей мере, принял не целиком то сопряженное с большими неудобствами предложение, которое Вы нам сделали и с которым я лично не мог согласиться, не встревожив моих родных, моих друзей и не повредив образованию и будущему вашего сына[777].

И на сей раз, объясняя свое нежелание покинуть Францию заботой о дальнейшем образовании Попо, Ромм был не вполне искренен. Точнее было бы вести речь о «политическом образовании». Оно активно продолжалось и в Жимо. Учебные же предметы, как и в Париже, оказались практически полностью заброшены. Ценным источником сведений о жизни Ромма и его воспитанника в Оверни осенью 1790 г. для нас вновь служат письма Миет Тайан. Сообщив в конце августа кузине о прибытии в Жимо дяди Жильбера, который «поддерживает народное дело», Миет продолжала:

Г-н Граф разделяет взгляды своего гувернера. Юность любит перемены. Я, как и эти господа, с головой ушла в революцию. Мы читаем вместе все газеты и говорим только о государственных делах. Бабушка [мать Ромма] смеется над нами. Она ничего не понимает в политике и высмеивает все, что мы говорим. Санкюлотская мода дает ей широкий простор для критики. Я согласна с тем, что эта мода не слишком впечатляюща. Она придает простецкий вид всем, и особенно г-ну Ромму. Его невозможно узнать после того, как он отказался от пудры и облачился в куртку и брюки. В этом костюме он весьма напоминает сапожника с угла улицы. Однако его принципы облагораживают его больше, чем хорошая одежда. Тот, кто любит роскошь, любит и привилегии, а привилегии составляют несчастье народов. Равенство – естественное право. В основе общественного устройства лежат различия между людьми, которые не должны существовать. Законы не могут быть более благосклонны к одним за счет других. Мы все – братья и должны жить одной семьей. Дворяне, считающие себя иными существами, нежели крестьяне, никогда не примут подобную систему. У них в голове слишком много предрассудков, чтобы услышать голос разума. Они негодуют на философов, просветивших народ. Сеньоры, столь досаждавшие до революции г-ну Ромму своими знаками внимания, теперь даже не пришли к нему с визитом[778].