Жилец

Позвонил, одолев трезвый предостерегающий голос разума. Юленька расщедрилась на рандеву на том самом месте, где когда-то познакомились. И опять одолел трезвый предостерегающий голос разума, чтобы получить из уст Юленьки новость – она помолвлена с жандармским поручиком Нежинским – и упрек: чего ты тогда испугался, глупый, ведь ты мог стать моим избранником.

А насмешливая судьба сыграла с Жоржем шутку еще спустя лет пять. На том же катке на Патриарших прудах он был ослеплен веселым кокетливым взглядом гимназистки-старшеклассницы, очень похожей на Юленьку, только свежее и ярче. Это ее сестрица подросла, Раечка. Их знакомство и началось с догадки, Раечка, конечно, начисто забыла когдатошнего поклонника старшей сестры, но по законам женского кокетства, конечно, не призналась, и был милый вечер в кондитерской с пирожными и шоколадом фабрики «Эйнем». Короче, Жорж, уже давно студент, взрослый, солидный человек, потерял голову, влюбившись в это прелестное созданье.

А нежная Раечка тоненькими ниточками сплела надежную сеть, она не отпускала от себя Жоржа, но, но, но… Но никаких излишеств не позволяла и до первого поцелуя долго не подпускала. Оставь надежду навсегда – кокетливая складочка на чистом лобике ее изображала сию Дантову истину.

Мимолетное

Жорж пересек Зубовскую площадь и понесся дальше. Он опаздывал. Уже без пяти, а в три в Большой аудитории Высших женских курсов начинал лекцию приехавший из Петербурга профессор Овсянико-Куликовский. Жорж летел на встречу со столичной знаменитостью, летел и не видел перед собой ничего и никого и вдруг как о столб ударился.

Ему навстречу шел старичок, довольно простецкого вида, каких немало встретишь у каждой церковной паперти, хотя на нищего был не похож, одетый без затей, но аккуратно – под поддевкою рубаха навыпуск, брюки заправлены в сапоги хорошей кожи.

Жорж встал как вкопанный, неприлично уставившись в прохожего старичка. Он, кажется, и рот разинул. А старичок посмотрел на него насмешливо, но тут же нахмурил густые брови и сказал очень строго:

– Ступайте с Богом, молодой человек.

Жорж смутился, покраснел до корней волос и побрел своей дорогой медленно и нехотя, все время оглядываясь, пока старичок не свернул в Олсуфьевский переулок.

Каким пресным оказался столичный профессор после внезапной встречи с Львом Толстым! А может, обознался? Этот вопрос всю жизнь потом мучил Фелицианова, и он боялся дать на него ответ.

Три революции

Как странно, он уже был большой, почти юноша – пятнадцать лет, но, когда годы спустя читал про первую русскую революцию, очень удивлялся, что, кроме декабрьского восстания, почти не заметил ее главных событий. А ведь это новый, двадцатый век постучал в двери профессорской квартиры. Крепка тогда была дверь, и громы века доносились лишь из окна. А были и расстрел рабочих с петицией царю 9 января, и стачки, и бои, броненосец «Потемкин» в июле, октябрьские похороны революционера Николая Баумана с шумными демонстрациями, и восстание на крейсере «Очаков» в ноябре. Но Жорж тогда никаких газет не читал, и все подобные известия прошли мимо его внимания. А ведь в том же октябре во время забастовки несколько человек из старшеклассников бегали по улицам с пистолетами, и вся гимназия только и говорила об этом. Правда, это были ученики седьмого и восьмого классов, пятиклассник Жорж взирал на героев с любопытством и некоторой опаской – он хорошо помнил издевательства прыщавых верзил над малышами: почему-то революция рекрутировала в свои дружины именно такую публику.

На юг прособирались до июля, сняв на всякий случай дачу в Петровском парке, да так там и застряли. И только много лет спустя Жорж понял почему. На юге, в Крыму особенно, было неспокойно. Но Жорж тогда никакой политикой не интересовался и папиных страхов не понимал. Он с тревогой ждал осени, когда начнутся занятия в гимназии – пятый класс был очень трудный. Да так оно и вышло. Жорж привык учиться лучше всех в классе, получать даже четверки ему казалось унизительно, а пятерки доставались все тяжелее, особенно по ненавистной математике. Он сидел ночами, и бдения в конце концов кончились истерическими концертами. Психиатра вызвали. Тот поставил диагноз: неврастения – и посоветовал перевестись в пансион.

Вот уж чего Жоржу никак не хотелось! В гимназии у него друзей не было: еще в подготовительном классе он послушался папиного совета ни с кем дружбы не водить, чтобы не попасть под дурное влияние. Такая замкнутость породила насмешки и мелкие детские жестокости: то ударят исподтишка, то испачкают новый китель, то кнопку на сиденье парты подложат. И как раз беспризорные пансионеры больше приходящих – чистых домашних мальчиков – издевались над Жоржем. Попасть к ним в компанию? – нет уж, увольте!

Октябрьская забастовка и Манифест – нечто вроде каникул, прервавших постоянные мучения с уроками. Несколько волнений в гимназии, которые Жоржа не задели, даже особого любопытства не вызвали: активисты пытались принять участие в митинге, их оттуда прогнали – конфуз, да и только.

Декабрь застал врасплох.