Жилец

Вот уж действительно, нам не дано предугадать, как наше слово отзовется. «Где», – подправил Фелицианов Тютчева. Он еще был способен острить – про себя, разумеется. Штейну же в ответ Георгий Андреевич пожал плечами – судьба, мол, и изобразил на лице застенчивую улыбку. А сам давил в мозгу непрошеные мысли, как мухи на мед слетевшиеся на чекистскую приманку. Идеи, взращенные в тиши, холе и неге, такие красивые, умные, точные, в чужих устах звучат неимоверной пошлостью. Что за постыдную чушь я тогда нес? В защиту кинулся порыв – перебить Штейна, поправить, уточнить, но мертвый Ленин с казенного портрета напомнил Фелицианову, что здесь не место для философских дискуссий. Дзержинский с противоположной стены укоротил язык в насмешке: откуда, из какой колбы взяться «новому человеку»? Насмотрелись мы, уважаемый Арон Моисеевич, на человеческий материал для утопических синтезов! Никакой атмосферы эти ваши ревгрозы не очищают. Люди слепнут от их молний и деградируют. И как был «во всех стихиях человек палач, предатель или узник», так и остался. Нет, хуже: революция разнуздала раба, она наизнанку вывернула палачей и предателей, одинаковых что у белых, что у красных, зеленых – каких там еще… От природы Жорж не выносил коричневого цвета, но тот в русской революции как-то не проявился. Будущее Европы дополнит эту гамму, ее всю зальет густой какашечный колер, но сегодня на дворе 1926 год, и тьма впереди не показывает предстоящей цветовой гармонии, во всяком случае, с Большой Лубянки ее Фелицианову пока не видать. Ему б живым отсюда выбраться, так что прочь посторонние мысли – не прозевать бы беды!

Тема оставленных критических упражнений еще всплывет в нынешнем задушевном разговоре, а пока уполномоченный ОГПУ вслед за братьями, кузинами, отцовским наследием – друзьями семьи стал перебирать имена друзей и знакомых собственно Георгия Андреевича, проявив при этом крайне неприятную для собеседника неделикатную осведомленность. Мерзкое ощущение: в замочную скважину, что ли, подглядывает это Объединенное Главное Политическое Управление? Так важно себя величают, а на деле – чем они лучше лакеев, шпионящих за барином? И слюнки пускают, и потные ручонки потирают хихикая. Бр-р-р! Георгия Андреевича передернуло в брезгливой гримасе, но Штейн вроде как не заметил и продолжал хвастаться всеведением органов.

Литературные связи Фелицианова, несмотря на подробности каких-то былых разговоров, подхваченных чутким ухом и где-то тщательно запротоколированных, были в глазах пытливого чекиста заметно преувеличены, и ничего свеженького ни о лефовцах, ни об окружении Есенина Георгий Андреевич и при желании поведать бы не мог. Толковать же о том, что самоубийство поэта не частное дело алкоголика и стихоплета, а знак тревоги для всей страны, Фелицианов был не намерен. Неуместно.

Вдруг дождем посыпались имена былых товарищей по гимназии и университету. Иногда назывались точные даты случайных встреч то с полузабытым революционером Кирпичниковым, то с Липеровским, со Смирновым. Фелицианов напрягся, но тут же и вздохнул с облегчением – зацепили и впрямь случайную прошлогоднюю встречу с Илларионом на Остоженке. По счастью, Штейн, упоенный всеведением, вздоха не заметил и продолжал допытываться, о чем говорили с Сахаровым, Кирпичниковым, Костей Паниным… Едва всплыло Костино имя, Штейн стал как-то особенно разговорчив и дотошен, что странно: Жорж после Костиного возвращения из эмиграции виделся с ним раза три-четыре, не больше. Тот в ревностном служении новой, подлинно народной, как сам он высокопарно выразился, власти вознесся высоко, он стал членом коллегии какого-то наркомата, чуть ли не самого ВСНХ, заседал в неких «специальных» комиссиях и чрезвычайно всем этим гордился. Жорж, окрестив неофита совдепов Действительным статским советником, потерял всякую охоту общаться с оглашенным от социализма.

Но в Косте-то и оказалась могила зарытой собаки. Фелицианов, ожидавший опасность от давешнего разговора со Смирновым, слишком поздно понял это: когда с иронического языка слетела насмешка над загнавшей Костю в советскую Россию «Сменой вех», а Штейн поймал, не дав слову разбиться об пол и стены и разлететься по душному кабинетному воздуху. Жорж, приметив злой, ищеечный огонек, взблеснувший за толстыми Штейновыми очками, запоздало прикусил язык. И тем самым только возбудил аппетиты уполномоченного ОГПУ.

Град вопросов обрушился на несчастную фелициановскую голову.

– А что вам Панин рассказывал о своих связях со сменовеховцами? Кто его посылал в СССР? Кто именно – Устрялов? Василевский Не Буква? Что вам известно об этих людях, ну хотя бы со слов Панина? О Сапожкове? О Любимове?