Жилец

Гуманистом Арон Моисеевич Штейн не был и считал, что разговор с врагом короток, тут даже лагерь слишком мягкая мера, но полагал также, что плодить врагов из мирных обывателей дело глупое. С тем же Фелициановым можно было б, чуть пугнув, прекрасно обойтись и без лагерного перевоспитания, на Лубянке пока еще достаточно камер для содержания в относительно сносных условиях. К чему это напрасное катание по стране с этапом, лагерем и экзотическим возвращением? Сейчас не гражданская война, можно и поутихнуть. Тем более что реальных врагов у республики и так достаточно. Увы, начальство его было иного настроения.

ОГПУ набирало силу. Вокруг Лубянской площади в его ведение отходили дом за домом, внутренняя тюрьма ощущала недостаток в одиночных камерах, а руководители входили в какой-то раж демонстрации своей силы. Бей своих, чтобы чужие боялись. Он все чаще слышал эту дикую поговорку. После очевидного для посвященных падения Троцкого и внезапной смерти Фрунзе стало явственно ощущаться, что ведомство товарища Дзержинского сильнее армии. Под колеса карательной машины все чаще стали попадать военспецы и даже командиры весьма пролетарского происхождения. Пока, правда, не выше комбрига, но это только начало, полагал Штейн. И ничего хорошего в будущем не ожидал. А наверху царило какое-то опьянение от видимых успехов.

Штейн же не доверял победам. Он хорошо помнил октябрь семнадцатого, когда вдруг оказался в кабинете начальника департамента ценных бумаг Министерства финансов. Министерство, разумеется, называлось теперь народным комиссариатом, а департамент – его отделом, но сущности это не меняло. Радость сменилась ужасом. Желанная власть обернулась кромешной ответственностью. Этот же ужас он читал в глазах Менжинского – народного комиссара финансов, не имеющего о денежных системах решительно никакого представления. Под ногами – великая империя, разоренная войной, безоглядным воровством и бездарностью всех предыдущих правительств. И мы – социал-демократы с опытом и психологией оголтелой нищеты. Одиночка в Орловском централе – рай по сравнению с роскошным кабинетом статского генерала. Только Ленин и Троцкий в те дни не теряли присутствия духа, и Штейн преклонился перед их силой. Менжинский скоро надоел Ленину бесконечной беготней к председателю Совнаркома по самым пустяковым поводам, и тот отправил его с глаз долой в Германию. А Штейн рад был перейти в новое ведомство – грозную ВЧК.

Должность в ВЧК была куда скромней, чем в наркомате финансов, но с каким облегчением Штейн сбросил с широких плеч не по ним высокий чин и окунулся в работу, знакомую со стороны противоположной: то его ловили в сети государственной карательной машины, теперь он, мстя за свою оплошность в 1909 году. И вот что значит слово – до Штейна только году в двадцатом дошло, что теперь он сам оказался в жандармах, но это вызвало только насмешку над прихотью судьбы. В конце концов, не до рассуждений, когда республика в кольце фронтов.

Рассуждения нагнали не спросясь. Стали невыносимы утренние пробуждения. Нет, не совесть, совестью старого большевика не проймешь. Он видел, что его родное ОГПУ теряет голову и чувство меры. И добром это не кончится. Нет, не кончится.

Карающий меч революции ржавел на глазах. В ЦК партии обнаружилась какая-то фанатическая жажда разоблачений. Мало им реальных врагов, подавай теперь «потенциальных». Того гляди дело дойдет до контрольных цифр и особой строки в Госплане: раскрыть двенадцать заговоров, разоблачить сто террористов, четыреста шпионов и триста диверсантов. Подать на жаркое потенциального врага нетрудно, но что толку? Мы еще не можем обойтись без буржуазных специалистов, а пролетарские выучатся, дай бог, лет через тридцать. Правда, по дороге на работу эти трезвые мысли улетучивались, и в кабинете уполномоченный ОГПУ Штейн впадал в азарт умственной борьбы с противником, из которой чаще всего выходил победителем.

Глодало другое. Центральный аппарат романтического ВЧК-ОГПУ превращался в контору. Уже превратился. По коридорам стали ползти сплетни. Это бы полбеды, но тихие оговоры за спиной стали обретать физическую силу, и начались какие-то странные игры: опытных, старых чекистов потихоньку убирали из Москвы, «на укрепление» то каких-нибудь тмутараканских органов, то вообще на хозяйственную работу, а на их место сажали людей не самых, по мнению Штейна, достойных. После смерти Дзержинского это таинственное перемещение кадров обрело характер лихорадки. В нем вдруг снова, как в годы подпольщины, заговорило чувство опасности.